Третьяков
Шрифт:
Обмениваясь юмористическими фразами, друзья не забывают и о делах. Так, Т.Е. Жегин был задействован в части торговых операций Третьякова на Нижегородской ярмарке. В письмах фигурируют расчеты купцов друг с другом, деловые поручения, упоминаются одалживаемые ими друг у друга книги, обсуждаются вопросы благотворительности и возможность совместных поездок за границу. Так, Жегин с юмором пишет Третьякову об Арнольдовском училище глухонемых: «... Вы меня сделали членом Общества красноречивых и внесли 25 р[ублей]. Я рад быть полезным и прошу не взыскать, если мало соберу по присланной книжке. Я здесь в пяти обществах член и книжечками надоел многим. В книжку слухо-красноречивых есть уже запись на 10 руб[лей]»499. Тимофей Ефимович время от времени приезжал в дом Третьяковых, бывала с ним и супруга; друзья также общались в Нижнем Новгороде, когда Павел Михайлович приезжал к закрытию ярмарки. А в 1870 году Третьяковы навещали Жегиных в Саратове. Один из родственников Тимофея Ефимовича, Федор Алексеевич Жегин, некоторое время жил в доме Третьяковых500.
Семьи
Настоящим ударом для Павла Михайловича была болезнь и последовавшая за ней смерть друга в 1873 году, когда тому было чуть более 50 лет. «... Помню, как родители наши поехали в Саратов... Главной причиной поездки была долгая болезнь дяди Тимы; собственно, родители поехали его навестить, а может быть, и проститься с ним навсегда. Вскоре после... отъезда наших Тимофей Ефимович скончался. Часто, часто вспоминали наши родители своего друга»503.
И Павел Михайлович, и Вера Николаевна Третьяковы были добрыми православными. Регулярно посещали церковь, активно занимались благотворительностью504, поверяли свою жизнь Христовой верой и воспитывали детей в соответствии с евангельскими истинами. Повседневную жизнь христианина, даже и такого известного, как П.М. Третьяков, трудно реконструировать, но все же кое-какие детали восстановить можно.
А.П. Боткина в своих мемуарах старательно обходит все вопросы, связанные с Церковью. Это и понятно: в конце 1930-х затрагивание этой темы могло подвергнуть риску не только ее собственную жизнь, но и жизни близких ей людей. Александра Павловна целиком сосредоточивается на той стороне деятельности отца, которая была связана с культурой. Н.А. Мудрогель писал воспоминания чуть позже, в 1941 году (в возрасте 73 лет), и ему, видимо, нечего было терять. Ни жены, ни детей у него не было, вся его жизнь была отдана служению галерее. Он, хотя и в нескольких словах, сообщает о том, какое место занимала Церковь в жизни П.М. Третьякова. Наиболее полную информацию по этому вопросу можно получить из мемуаров В.П. Зилоти. Еще одним источником ценной информации служат здесь некрологи П.М. Третьякову, особенно опубликованные в журнале «Душеполезное чтение». Редакция журнала располагалась при церкви Святителя Николая в Толмачах, а его основателем стал толмачевский священник о. Василий (Нечаев) — тот самый, который венчал П.М. и В.Н. Третьяковых. Дополнительные сведения дают исповедные ведомости сперва по Николо-Голутвинской, а затем по Иоанно-Воинственнической (на Калужской улице) и, наконец, по Николо-Толмачевской церквям.
Все эти источники красноречиво свидетельствуют: вера занимала одно из важнейших мест в жизни Павла Михайловича. Исповедь и причастие он посещал неопустительно505. В.П. Зилоти рассказывает об отце: «... папа ходил изредка ко всенощной, а к ранней обедне — каждое воскресенье и во все большие праздники»506. «... Постоянно и вполне сознавая свою полнейшую зависимость от Бога, П.М. не дозволял себе, пока здоровье не изменило ему, оставить какой-либо праздник без участия в церковной молитве. Он спешил в сии дни в храм со смиренною мольбою хвалы, благодарения и прошения к Всевышнему Промыслителю», — пишет анонимный автор. То, что П.М. Третьяков неукоснительно соблюдал церковные праздники, подтверждается и Н.А. Мудрогелем: «... в доме очень строго соблюдались праздники, и Павел Михайлович постоянно следил, чтобы его служащие ходили в церковь. По окончании обедни служащие становились у дверей и всячески старались попасться на глаза хозяину: “Я, дескать, был сегодня в церкви”. Случалось, что хозяин говорил потому кому-нибудь:
— А вы сегодня в церкви не были. Это нехорошо. Скажите- ка, почему не были? »507
В церкви Павел Михайлович отрешался от всего земного, предаваясь молитве. Он «... становился совсем впереди, недалеко от амвона, носом в угол, около мраморной квадратной колонны; скромно, тихо крестился, подходил тихонько ко кресту и шел домой пить кофе с мамочкой и тетей Манечкой, которая приносила всегда несколько просвирок»508, — пишет В.П. Зилоти. Ей вторит анонимный автор посвященного Третьякову некролога: «... мне, пишущему сии строки, пришлось долгое время жить в одном с Павлом Михайловичем Николо-Толмачевском приходе... Каково же было его предстояние во храме? Он обычно становился (кроме последнего времени) пред местною иконою препод. Алексия человека Божия (около арки, ведущей из придельного в главный храм). Ни разговоров, ни озираний вокруг никогда не допускал он себе, вошедши в храм и углубившись в великое дело молитвы. Никаких послаблений и облегчения неподвижного предстояния не дозволял он себе, как бы долго ни продлилась служба. Наступало время произнесения проповеди, и тогда только П.М. переменял место своего предстояния, подходил ближе к проповеднику и смиренно внимал его словам. Случаев преждевременного выхода из храма от проповеди, как это нередко бывает в наших православных храмах, с его стороны никогда не было, конечно, потому, что по смиренному мнению о самом себе, он считал это и лишением духовной пищи и поступком противузаконным, неприличным и соблазнительным. Из его уст никогда не было слышно ропота и недовольства по поводу долготы службы церковной»509.
Ревностное посещение церковных служб было не единственным свидетельством глубокой религиозности П.М. Третьякова. Постоянно читая светские книги и периодические издания, он не забывал и о духовной литературе. «Этот неопустительный посетитель храма Божия был в то же время и чтец духовных книг», — пишет П.С. Шумов510. Павел Михайлович никогда не старался возвыситься над другими людьми, пусть даже положение богатого, знаменитого человека ему это позволяло. А. Рихау, многие годы служивший плечом к плечу с Третьяковым, считает своим долгом заметить: «... к особенностям его принадлежала непременная отдача последнего долга всем лицам, которых он знал лично, и поэтому, будь это его кучер, какой- либо сосед или выдающееся лицо в Москве, П.М. Третьяков, как скоро узнавал о дне похорон, кидал всякое нужное дело, чтоб отправиться в храм Божий и помолиться за усопшего»511.
Павел Михайлович «... постами не постился», однако нельзя спешить с выводом, что он пренебрегал этой своей христианской обязанностью. Не выдерживая поста во всей его строгости, Павел Михайлович, помня о Боге, все же ограничивал себя в телесных удовольствиях: «... из принципа воздержания выбирал себе на весь Великий пост одно какое-нибудь блюдо: либо рябчика с соленым огурцом, либо шницель с яйцом и огурцом и т. п. И это одно блюдо ему подавалось ежедневно к обеду. В другое время пил кофе со сливками, хлебом и маслом»512. В.П. Зилоти, говоря об избирательном отношении отца к постному меню, тут же поясняет: причина была в том, что Третьяков «... не был крепок здоровьем, а работал... за десятерых»513. П.С. Шумов в конце некролога делает вывод: «... судите после этого о его душевном настроении, — судите и об образе жизни его. В праздник молитва и духовное чтение, в будни труд с утра до вечера — что может быть правильнее такой жизни? Эта жизнь истинно христианская»514
Русский образованный класс того времени, в том числе и значительная часть купечества, даже в лице наиболее крепких в вере своих представителей, без особой строгости относился к церковным уставным ограничениям. В этом смысле Павел Михайлович Третьяков, ограничивавший себя хоть в чем-то, мог служить для своей социальной среды примером скорее благочестия, чем небрежения к формальной стороне веры.
Вера Николаевна была не менее религиозна, чем ее супруг, хотя это и выражалось несколько иначе. На нее большее влияние, чем на Павла Михайловича, оказали писания «интеллигентских» пророков. В.Н. Третьякова читала В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова и многих других «властителей дум» той эпохи. Насчет «Отверженных» В. Гюго подруга Елизавета Ивановна Мамонтова писала ей следующие строки: «... я очень рада, что ты принялась также читать “Mis rabies”. Такая книга дает урок из истории, философии и примеры такой жизни, которых не прочтешь ни в какой Четьи- Минеи. Великая заслуга книги уже в том, что многое, что прежде вызывало одно только презрение, теперь вызывает участие и сострадание. Все ждут огромной пользы от этого сочинения; люди богатые, счастливые сердятся за то, что их заставляют взглянуть на лохмотья и стоны несчастных. Виктор Гюго, право, больше сделает для социализма, нежели Прюдон, Миль, Луи Блан... Читая, Вера, моя добрая, вдумывайся, эта книга полезнее десяти других»515.
Особое влияние на В.Н. Третьякову оказали идеи Ф.М. Достоевского. Она говорит в письме сестре Зинаиде: «... я счастлива, дорогая моя, имея в душе и сердце, как сокровище какое- нибудь, советы старца Зосимы из “Братьев Карамазовых”... Христос слишком далек от нас по времени, чтобы нагляднее себе представить и прочувствовать Его законы христианские, и вот Достоевский перевел их на простой язык и простые примеры. Потрясающим образом действует он своими мыслями!»516
Но, даже и пропущенная через призму светской литературы, вера В.Н. Третьяковой оставалась в основе своей Православием. В.П. Зилоти вспоминает: «... мамочка ходила в церковь редко; ходила не столько молиться, сколько из-за пения и из-за настроения; становилась в конце церкви, на возвышении, рядом с нами и с тетей Манечкой. Слушая любимые старинные напевы, сама, от души, невольно подпевала; часто слезы умиления блестели на ее серых, лучистых, миндалевидных глазах с длинными ресницами, и выражение лица ее бывало такое особенное. Любила преждеосвещенные обедни и вспоминала, как ее брат Валериан... певал “Да исправится” в алтаре, в трио мальчиков ». Религиозные проявления Веры Николаевны были в значительной мере внутренними, имели очень небольшой выход наружу. В.П. Зилоти вспоминает, что в углу спальни родителей «... висел киот с образами и венчальными свечами родителей; стоял там и образ с ризой, шитой жемчугом, и венцом, покрытым изумрудами, — благословение мамочке от бабушки, Веры Степановны, перед смертью»517. Перед этим образом, вдали от посторонних глаз, Вера Николаевна молилась.