Тревожные галсы

Золототрубов Александр Михайлович

— Не знаю, как ты, но я по тебе очень скучаю, — призналась Наташа. — Когда сын дома, как-то легче, а теперь одна я в четырех стенах. Хотя бы позвонил, а?

Он усмехнулся, не глядя на нее:

— Откуда звонить-то? В море всю эту неделю находились.

Она с мольбой поглядела на мужа:

— Может, в отпуск поедем? Апрель на Кубани теплый, солнечный. Сейчас там весна в разгаре. Ну, чего молчишь?

Сергей сказал, что отпуск ему сейчас никто не даст — вот-вот начнутся на флоте учения и ему, минеру, дел на корабле по горло.

—

И ты, пожалуйста, больше об этом разговор не веди, — нахмурился Сергей. — Скажи лучше, как там Олег?

Наташа сообщила, что вчера поздно ночью говорила с матерью по телефону. Скучает сынок, но здоров, кушает хорошо.

— Может, возьмем его сюда? — осторожно спросила Наташа. — Если в отпуск поедем осенью, то одна я совсем зачахну.

«Не зачахнешь, и нечего слезы лить», — едва не вырвалось у Сергея. Но сказал о другом:

— Ты ведь работаешь, а я на корабле? — Он заглянул в шкаф. — Где моя бритва?

Она насторожилась:

— Ты опять уходишь?

— Ухожу. Срочно, понимаешь. Я должен быть к часу ночи, а уже десять минут первого. Собери мне, пожалуйста, чемоданчик. А я пока побреюсь.

Он побрился и теперь поправлял перед зеркалом галстук. Она подошла к нему так близко, что у себя за спиной он услышал ее дыхание. Он догадался, что она хочет о чем-то его спросить, но почему-то не решается. Наконец услышал:

— Сережа, тебя Вера спрашивала.

Услышав это имя, Кесарев внезапно покраснел, в груди тяжко шевельнулось сердце. Стараясь не выдать своего волнения, которое мигом заполнило все его существо, он, не оборачиваясь, спросил:

— Когда? Она ведь уехала?..

— Вчера звонила.

— Странно... — Помолчав, добавил: — Если еще спросит обо мне, скажи, чтобы больше не звонила.

Наташа посмотрела на него с усмешкой на тонких губах, наклонила голову, отчего закачались в ушах золотые сережки. С нескрываемым упреком сказала:

— Ты сам ей скажи. Сам...

«Так просил, так просил не звонить сюда, а она все же решилась, — горько усмехнулся в душе Кесарев. — Нет, я этого так не оставлю. Вернусь с моря, схожу к ней и все выскажу».

Он думал так, хотя сам в это не верил. И теперь, услышав о том, что Вера приехала, ему не терпелось поскорее увидеть ее, спросить, как провела свой отпуск (о том, что она ездила в отпуск, Кесареву сказал Петр Грачев; месяц назад он был в гостях у ее отца капитана «Горбуши» Серова). Кесарев будто наяву увидел смеющееся лицо Веры, огненно-черные глаза и тихий, вкрадчивый голос: «Ты спрашиваешь, люблю ли я Бориса? Эх, Сережа... Что мне оставалось делать? С тобой поссорилась, походила одна, скучно стало, я и выскочила за Алмазова. Счастлива ли? Если честно — я жалею, что тебя потеряла». Она просила Сергея не ходить к ней, забыть ее, даже однажды пристыдила его. «Это же подло, Сергей, — говорила она. — У тебя есть жена, ребенок, а ты протоптал дорожку к моему дому. Я боюсь, и за себя, и за тебя...» Перед отъездом в отпуск он пришел проводить ее, но она не открыла ему дверь. В ту

ночь лил густой дождь, Сергей весь промок, пока добрался в город, постучался к ней, но она так и не открыла ему. Сказала из-за двери: «Я не могу. Я дала себе слово... Ты пойми, что я так жить не могу. Это нечестно и подло...»

«И все же я схожу к ней», — подумал сейчас Кесарев.

Наташа вытерла тряпкой чемодан, на котором осела пыль. Она спокойно делала свое дело, но он-то видел, чего это стоило ей.

— Муж-то кто у нее? Рыбак, да?

— Штурман сейнера...

Она усмехнулась:

— Старая история. Муж на промысле, а жена скучает... А дети у нее есть?

— Нет...

— Я так и знала...

Наташа была очень ревнивой. Пять лет назад, когда Сергей женился, он сказал ей, что дружил с Верой, ездил с ней в отпуск к матери. «А чего ты не женился на ней?» — спросила тогда Наташа. Он ответил: «Она какая-то шальная...»

— Ты все еще любишь ее? — спросила Наташа. Она стояла рядом, и он видел, как мелко вздрагивали ее черные брови.

Кесарев вдруг рассмеялся, лицо его покраснело.

— Ты что? Эх, глупышка ты... — Он ласково прижал ее к себе, поцеловал в щеку. — У нас ведь с тобой сын растет... А ты все ревнуешь? Странно, Наташенька, весьма странно.

«Может, и странно, но я-то вижу, как загорелись у тебя глаза», — мысленно сказала она мужу. Он оделся, взял чемоданчик.

— Береги себя, слышишь?.. — тихо сказала она, уткнувшись носом в его щеку.

У двери он поцеловал ее.

— Я скоро...

Катер сиротливо стоял у причала, и когда Кесарев спрыгнул на палубу, из рубки вышли двое — рулевой, усатый, крупноплечий рыбак, в черном плаще и зюйдвестке, и мужчина лет сорока пяти, и тоже в плаще.

— Вы минер? — спросил он, глядя Кесареву в лицо.

— Да. А вы?

— Я из порта, штурман. Мне поручено доставить вас в бухту Заозерную. Пойдем вдоль берега, а то море расходилось. Пантелей, — крикнул он рулевому, — отходи...

Дизель гулко застучал, и катер прытко побежал по темной воде.

— Хотите сигарету? — предложил штурман, кутаясь в плащ от дождя.

— Я не курящий, — сухо отозвался Кесарев.

Штурман, попыхивая сигаретой, как бы вскользь обронил:

— Война давно ушла в прошлое, а мины все еще попадаются... Вытащили ее вместе с якорем, обросла ракушкой, веет от нее смертью. Кровь в жилах стынет, когда глядишь на нее...

— Преувеличиваете, — усмехнулся Кесарев.

— А вы их не боитесь?

— Разоружать мины — моя профессия...

— А как вы это делаете?

— Очень просто, — Кесарев заулыбался. — Значит, так, я подхожу к мине и спрашиваю: «Ну, что, голубушка, наплавалась?» В ответ она шипит: «Да, мой дорогой, устала я, волны бросали, ракушкой обросла, хоть и повидала я белый свет, но не мил он мне, все одна и одна. И ночью волны меня качают, и днем. И никак я не могу найти покоя. Может ты мне поможешь?» Конечно, помогу. «Выну из тебя сердце».