Тревожный колокол
Шрифт:
– Ястреб как летит? Элегантно, с достоинством, стриж проносится стремительно – только его и видели. А курица? Невысоко, недалеко, неуклюже: много энергии тратит.
Он уколол замполита за чрезмерное старание. И пожалуй, был прав. Донсков сделал первые полеты четко и грамотно, но как ученик. А Батурин хотел увидеть его почерк, манеру полета, достоинства и недостатки раскованной техники пилотирования.
Вираж на вертолете – трудный элемент, уж больно много разных по направлению аэродинамических сил стараются его выбить из правильного законченного круга. Донсков прокрутил пару виражей с разрешенным креном в двадцать градусов идеально, потом заложил крен сорок пять. На Батурина не подействовало. Его безразличие царапнуло Донскова, и он, разогнав скорость, завалил вертолет набок. Тюльпан несущего винта встал к горизонту под восемьдесят градусов, и пилотов сильно прижало к креслам. Карие глаза Батурина почти спрятались под веками, и из узких щелок он метнул острый взгляд на приборы. «Ведь не удержит машину!» – подумал он, а Донсков вырезал в небе невидимый чистый круг и торжествовал. Из левого виража переложил вертолет в правый, завершил восьмерку и с чувством собственного достоинства взглянул на Батурина. Голова его опять была откинута на спинку пилотского кресла, глаза полузакрыты.
– Что дальше? – спросил Донсков.
– По заданию. Если еще какую-нибудь штуку выкинете, не стесняйтесь.
Больше «штук» Донсков не выкидывал. Спокойно закончил работу в «зоне», зашел по системе слепой посадки на аэродром, запросил у диспетчера разрешение на приземление.
– Полоса свободна, – ответил тот.
И тут какой-то бес толкнул Донскова под лопатку. Сколько раз он ругал себя за мальчишество! Зрелый возраст, вполне почтенная внешность, не на последней ступеньке служебной лестницы давно стоит, а вот солидности приобрести не может. Заносит в самые неподходящие моменты.
– Хотите, покажу посадку на «флаг»? – предложил он Батурину.
– Что за зверь?
– Представьте: море… туман, корабль в беде. Вы елозите на брюхе по волнам, ищете корабль. Увидели! И… проскочили. Пока разворачиваетесь, он опять растаял в тумане. Снова поиск.
– Ситуация знакомая. Ну и что?
– Можно, увидев корабль, за две секунды погасить скорость и зависнуть над ним.
– Опробовано или только в мыслях?
– Из запасов испытателя.
Батурин включил радиостанцию:
– «Торос», «Торос», я – 19200, сейчас произведем эксперимент оригинальной посадки. Не волнуйтесь, не удивляйтесь.
– Я «Торос», – ответила земля. – На борту ты, что ли, Петрович?
– Да.
– Разрешаю! Только внимательней, старина!
– Давайте, Владимир Максимович, – сказал Батурин.
Донсков зашел по ветру, снизился до бреющего полета и на большой скорости устремился к посадочному знаку. Прямо над белым полотнищем «Т» энергично поднял нос вертолета и свалил машину на левый борт. На долю секунды пилоты зависли почти вниз головой. Вертолет задрожал и со скольжением вышел из крутого крена в двух метрах от земли. Колеса мягко нащупали бетонку. Нос был повернут, как и положено, против ветра.
Несколько лет назад, будучи испытателем, которому разрешалось в полете выходить за рамки правил, Донсков разработал посадку на «флаг» и учил других. При первых посадках, в самый кульминационный момент, когда земля вставала дыбом и казалось, что назревает неминуемая встреча с ней, ребята рвали штурвал на вывод из кажущегося нелепым положения. Срабатывал инстинкт самосохранения, который зачастую бывает сильнее воли.
Здоровенные ладони Батурина дрогнули, но, как лежали, так и остались на коленях. Только лицо тронуло что-то, похожее на улыбку.
– Можно на «ты», Владимир Максимович? – спросил он уже на стоянке.
– С удовольствием… Кстати, Николай Петрович, ты как художник увлекаешься только живописью или графикой тоже?
– Понял тебя. На плакатиках и стендах хочешь эксплуатировать. Я посредственный рисовальщик, самоучка, но чем могу – помогу. – Говоря это, Батурин вслед за Донсковым вылез из вертолета, отойдя в сторонку, неторопливо закурил, мечтательно оглядел облачное небо над лиловым горизонтом, и мягкая улыбка осветила его дочерна загорелое лицо. – Рисовать я начал после первого самостоятельного вылета. Радость в том, что я лечу сам, была великая. И мне еще повезло: после дождичка вспыхнула радуга. Она охватила мой самолет огромным полукольцом и сопровождала до самой посадки. После четвертого разворота я пошел навстречу солнцу. Радуга пропала, но снова я не мог оторвать глаз от земли: мой самолет садился на полосу расплавленного золота… Потом Арктика мне полюбилась… В белом безмолвии нашел я для себя много красок. Роскошны, фантастичны полярные сияния. Не забыть первый ночной полет, когда все небо было разрезано на цветные движущиеся ленты, а потом завито в многоцветную спираль. Полярный день, когда солнце круглые сутки не уходит за горизонт, дарит тебе тысячи оттенков голубизны: и тени на снегу, и полыньи, и небо, и зеленовато-голубые на изломах льды. В войну… Нет, про войну грустно… Наверное, нет для летчика милее картины, чем чистое мирное небо. Вот так бы взял кусок, вставил в золотую раму и повесил бы у себя над койкой! 7
7
Подлинные слова пилота-полярника Героя Советского Союза М. П. Ступишина.
Донсков, видя, что тема разговора по душе новому товарищу, поинтересовался:
– А портреты?
– Почти не занимаюсь… Федю Руссова иногда пишу, да и то только потому, что вижу в его лице что-то глубоко русское. Галину Лехнову…
– Красивая!
– Не потому. Посмотри в ее глаза, когда она задумывается. А происходит это часто. Омут, в который хочется нырнуть. Кажется, что именно на его дне спрятано самое сильное неудовлетворенное желание. А временами это глаза умирающей птицы… Все субъективно, Владимир Максимович, все субъективно… А за полет спасибо. Посадку на «флаг» подари мне и при случае потренируй. Если хочешь – квартира у меня хорошая – переходи. Двум монахам веселее будет молиться. Подумай! – И Батурин, чуть косолапя, пошел от вертолетов.
VI
После обеда командир «Спасательной» пригласил к себе Донскова. Войдя в кабинет, замполит увидел сидящего около стола Батурина, старшего пилота-инспектора Воеводина и еще одного моложавого, плотного человека с мягким, довольно симпатичным лицом. Его командир представил как инспектора по безопасности полетов Эдварда Милентьевича Гладикова. Кроме Гладикова, все нещадно дымили, и по выражению его лица было заметно, что он с трудом переносит табачный дым, особенно ядовитый из трубки командира и от дешевой «Примы» Воеводина.
– Вот теперь все в сборе, – сказал Комаров, – и мы внимательно слушаем вас, товарищ инспектор.
Худощавый загорелый Воеводин улыбнулся, втиснул в поршень-пепельницу свою недокуренную «Приму». Сказал тихо, поглаживая кадык:
– Мы не сражаться приехали, Михаил Михайлович, а лишь выяснить причину некоторых огрехов в последнем спасательном полете. Выяснить, проанализировать и, если надо, помочь избавиться от недостатков в будущем.
– Похвально, – процедил Комаров и положил на стол сжатые кулаки. – Значит, выяснить? И помочь? А пока не выяснили. Тогда почему, по какому праву вы, инспектор Гладиков, отобрали у командира вертолета Богунца пилотское свидетельство? – Голос его сорвался.
– У него в одном полете два происшествия. – Гладиков, отогнав клуб дыма от лица, поморщился. – Я не применил санкций, не проколол талон нарушителя и не вырезал его. Что-нибудь одно обязательно сделаю, как только его вина прояснится.
– У вас, инспектор, все еще в тумане, вы не знаете виновного, а уже для устрашения пилота вытащили из его кармана главный рабочий документ, – все тем же, не предвещающим примирения голосом продолжал Комаров. – Если в вашей квартире пьяный сосед разобьет посуду, поломает мебель, напакостит и вас же, пока не задержат виновного, на всякий случай арестуют, как вы будете себя чувствовать?