Три еретика
Шрифт:
Выставив оценку, «Библиотека для чтения» решает коснуться и сути дела. Причем не без тонкости и не без чутья на правду. Добролюбов-то, пять лет спустя, оценит в «Красильниковых» то же самое: урок статистики, который Корнила Егорыч дает господам чиновникам. В стиле Сенковского этот урок звучит так:
– Господа! Прочтите и наизусть выучите эти страницы из «Красильниковых»! Спасибо скажите искреннее Андрею Печерскому! Видно, что он с умом ездил по России!
На этом обозреватель оставляет Печерского и пускается объезжать дальше нивы российской словесности в своей, как он выражается, «телеге».
Вот все. Этим непосредственная реакция критики на повесть «Красильниковы» исчерпывается.
Полгода спустя «Отечественные записки» (тот ли самый Краевский, который,
– Из сочинений «Москвитянина» очень замечательна повесть г. Андрея Печерского. Характер купца, Корнилы Егорыча, изображен очень хорошо…
Все познается в сравнении. Десяток строк, излагающих «образ мыслей» купца, теряется по ходу «хроники» в потоке прочих беглых отзывов. Однако посреди потока стоит в обзоре огромная цитата из другой повести, тоже представляющей собой литературный дебют и тоже подписанной не полностью; этой повести, появившейся только что в «Современнике», обозреватель «Отечественных записок» находит определения совсем другого «ранга»: с начала до конца, – говорит он, – там все прекрасно; поздравим русскую литературу с появлением нового замечательного таланта!
Название повести: «История моего детства». Подпись: Л.Н. В свой час под названием «Детство» эта первая вещь Л.Н.Толстого войдет в классику первого ряда. В мировую классику.
Однако вернемся к «Красильниковым».
Собственно, нам остается только один штрих. Та самая беглая сносочка Аполлона Григорьева к статье «Русская изящная литература в 1852 году», которая напечатана в первой книжке родного «Москвитянина» за 1853 год: «К числу таких же (как у Тургенева и Григоровича. – Л.А.) не вполне удачных и непрямых изображений быта мы причисляем и напечатанную у нас повесть г. Печерского «Красильниковы». Несмотря на несомненный талант автора, его наблюдательность, прекрасный язык и близкое знакомство с действительностью».
Вот так: и талант несомненен, и язык прекрасен, и опыт важен, а вместо разбора – сноска.
На этом критика первой повести Андрея Печерского кончается. Вроде бы поддержан дебют. А все же не выпущен из круга вседневной литературы, статистики на почве словесности, не вполне удачной, если говорить всерьез.
Задним числом позднейшие биографы Мельникова создадут несколько иную картину. Они напишут о «большой победе художника», о «необычайном успехе», о том, что этот успех «окрылил Мельникова» и заставил его поверить в свое литературное дарование».
В.Ф.Соколова, из книги которой. Л.Мельников (Андрей Печерский) «я беру эти определения (впрочем, она далеко не одинока), в следующей после „дарования“ фразе пишет: „Тем не менее после „Красильниковых“ он молчал около пяти лет“.
Это тем не менее не так загадочно, если вникнуть в ситуацию. Нетрудно почувствовать некий холодок в тех похваливаниях, какими оделила дебютанта критика 1852 года. Идиллии не предвидится. Мельников человек чуткий и практичный, должен это чувствовать. А судьба как раз предлагает ему альтернативу.
В том же мае 1852 года по линии Министерства внутренних дел (куда он уже причислен с легкой руки Вл. Даля, рекомендовавшего его Л.Перовскому) П.И.Мельников назначен Начальствующим в Статистическую экспедицию по Нижегородской губернии. Два месяца спустя он произведен в коллежские советники. Летом следующего года командирован в Нижегородскую и сопредельные губернии по особому поручению, а проще говоря, с розыском. За каковые особые труды в сентябре следующего, 1854 года всемилостивеише пожалован кавалером ордена Св. Анны 2-й степени. После чего послан в Казань – опять-таки для секретного следствия. В мае 1855 года высочайшим приказом назначен при министре внутренних дел чиновником особых поручений VI класса. Это уже уровень полковника. В июле того же года вновь послан в поволжские губернии, и опять по секретному делу. С исполнением коего в августе высочайшим приказом произведен в статские советники (почти
Я цитирую формулярный список чиновника Мельникова.
Есть, однако, у этого служебного перечня и подспудный пласт, который кое-что объяснит нам в будущей судьбе писателя Андрея Печерского.
Все эти годы он действительно «молчит», как бы вовсе обходясь без литературы. И все же в нижнем слое происходит поворот… но это уже связано с «Рассказами».
2. «Рассказы Андрея Печерского», возвращенные Павлу Мельникову
Итак, поворот.
Несколько выдержек из служебных записок П.Мельникова, отражающих его отношение к старообрядчеству в период составления «Отчета о современном состоянии раскола» (1853–1854 годы) и в период составления «Записки о расколе» (1857 год).
Позиция 1854 года. Раскол есть неисцелимая язва на теле Российского государства. Он опаснее иноземных нашествий; если не принять решительных мер, то язва поразит организм и сведет его в могилу. Раскольник по природе бунтовщик. Всякий раскольник, независимо от толка, враждебен правительству; он не хочет исполнять законов, не признает присяги, поддерживает смуту. Он лукав и скрытен, он лицемер. Его безнравственность коренится в качествах самого народа: русский народ по природе склонен к бродяжничеству, к безотчетной воле и беспричинному возмущению по вздорным поводам; он легковерен, суеверен, он охотно идет за самозванцами; он, наконец, порочен: склонен к пьянству, разврату, лени и беззаботности… Нужны розги!
Позиция 1857 года. Розги не нужны. Двести лет преследований раскола ничего не дали. Раскольники никогда не заключали и теперь не заключают в себе ничего опасного для государства и общества. Преследовать их вредно. Вредно думать, будто русский народ нравственно неразвит: он вовсе не неразвит, как обыкновенно считают, он лишь имеет своеобразное миросозерцание. Нельзя обращаться с ним, как с непослушным ребенком. Старообрядцы не подходят для такого обращения. В нынешнем расколе виноват не народ, якобы упорствующий в безнравственности, а безнравственная система духовной власти: православная ортодоксальная иерархия, кощунственно пренебрегающая своими пастырскими обязанностями. Среди десяти раскольников едва ли найдется один убежденный, остальные же никакие по существу не староверы, они с готовностью присоединятся к церкви, если будет устранено бесчиние и святокупство духовенства, своими руками толкающего народ в руки фанатиков и коноводов раскола.
Между 1854 и 1857 годами происходит в душе Мельникова тот самый поворот, о котором один ортодоксальный владыка сказал: «из Павла в Савла», а один светский писатель: «от анафемы к аллилуйе».
Превращение это мало походит на катарсис, потрясающий душу. Вовсе нет. Мельников меняет позицию со спокойной уверенностью человека, знающего, что в любом случае – истина за ним. Тут главная разгадка его стиля, его интонации, его способности противоположные суждения произносить равно уверенно.
Для понимания текстов писателя Андрея Печерского это обстоятельство не менее важно, чем для понимания действий чиновника Павла Мельникова. В стиле Печерского критики будут искать секрет «объективности», они будут говорить о позиции авторского «невмешательства», будут называть его «литератором факта». Я думаю, что перворазгадка этого стиля не в особенностях «художественного письма», а в особенностях письма делового, на котором и выковалось перо Мельникова-Печерского. Идея заключается в том, что чиновник всегда прав. Он может гнуть вправо, может гнуть влево, но он не должен терять качества, которое обеспечивает ему гармонию отчета. Выверяется прежде всего мелодия предусмотренной правоты и всегдашней невозмутимости: мы предвидели, мы ждали момента, раньше было нельзя, а теперь самое время сказать…