Три короба правды, или Дочь уксусника
Шрифт:
Генерал Черевин действительно был очень удивлен привезенной фотографии.
— Это же Батышков! — воскликнул он, рассматривая карточку. — Как бишь его… Степан Халтурин. Государственный преступник. Это он устроил взрыв в Зимнем дворце. Его повесили через год. Я его даже помню, он покойному Государю ящик стола чинил. Хороший был мастер, его даже австрийский посол к себе выписывал карету чинить. Только зачем попу 500 фотокарточек Халтурина?
— Вот и нам стало подозрительно, — сказал Артемий Иванович. — Сегодня капитан Сеньчуков к
— Пятьсот человек! — охнул Черевин. — Отправляйтесь-ка вы оба в Полюстрово, разузнайте там, что да где, а если удастся за капитаном проследить, то и вовсе будет хорошо. Только он вас узнает сразу. Как-то вам надо замаскироваться… Лошадью умеете править?
— Подумаешь лошадь! Тьфу! — сплюнул Артемий Иванович. — Да я в Египте на страусе верхом ездил.
— Вот и хорошо. Поезжайте сей же час на ближайший извощичий двор и сторгуйте там полную закладку с лошадью на сутки без работника. Тебе, — Черевин ткнул пальцем в Артемия Ивановича, — подыщите извощичью справу, а тебя бы я женщиной одел, прикроешься вуалью, может и пронесет.
Артемий Иванович расхохотался.
— Степана — бабой? Каланча в вуали!
— Молчать, дурак! — прикрикнул Черевин. — Делайте, что велено!
— А еще мы выяснили, что в воскресенье на бенефисе Иванова в Мариинском театре, на котором собирается присутствовать Государь, заговорщики и собираются все устроить, — сказал Артемий Иванович. — Я собственными ушами слышал, как капитан Сеньчуков сказал об этом бразильцу.
— Хорошо, я попробую отговорить сегодня Государя от посещения этого бенефиса. Когда вернетесь, решим, что делать дальше.
Вернувшись на Конюшенную, Фаберовский с Артемием Ивановичем первым делом навестили дворничиху и попросили ее одолжить им бабий зипун да платок, чтобы облачиться для секретной надобности бабой. Зипун свой отдать дворничиха пожалела, сославшись на то обилие в нем насекомых.
— Он, ваше высокоблагородие, — сказала она, — по ночам от этих тварей аж рукавами шевелит, самой страшно. Вынесешь на мороз к яме — обратно ползет. Вот вам крест, не брешу. Вот у нищенки спросите. Да у нее в сундуке, может, и найдется что по вашей части. Нам, когда мы ее в больницу отправили, скарб ее достался, может, вы возьмете? Мы думали продать, да листа боязно.
Сундук нищенки, отданный утром слесарем, оказался настоящим сокровищем. Там был и капор с плотной зеленой вуалью, и теплая вязаная шаль, и мешок проросшего лука-порея, три сгнивших картофелины, книжка «Спертый дух, или Украденное привидение», круглые очки с синими стеклами, увеличительное стекло с медной ручкой, набор отмычек, выкованных из плотницких гвоздей, баночка с хлороформом, пузырек, на котором была наклеена бумажка с черепом и костями и надписью «Ядъ», пилка
Борода была определена Артемию Ивановичу, а капор и шаль — Фаберовскому. Только у Луизы пришлось одолжить керосиновую лампу, да теплый платок и муфту — женских перчаток на лапы Фаберовского подыскать не удалось.
Отобедав гороховым супом, они отправились со всем этим барахлом на Волынкин двор близ бань, где кроме двух каретных заведений располагался легковой извоз Юдина. Хозяин Трофим Астафьевич, неграмотный и заплывший жиром мужик, вылез на двор и грубо спросил у Артемия Ивановича:
— Ты из каких?
— Из департаментских! — озлился Артемий Иванович, позволявший «тыкать» только генералу Черевину и Фаберовскому, да еще царю, который, впрочем, ни разу себе такой грубости не позволил. В нос жирной туше была тыкнута бумажка, от которой в дрожь бросало и не таких. И Юдин, хоть и был безграмотный, значение ее сразу понял.
— Чего изволите-с?
— Закладку мне на сутки, да всю извозчичью справу!
— А платить вы будете-с, или как?
— А ты как думаешь! Департамент полиции с тобой рассчитается, если в кутузку раньше не попадешь.
— А этому господину тоже закладку? — спросил хозяин извоза, обратив внимание на стоявшего молча позади Артемия Ивановича поляка.
— Он у меня в санях поедет, — сказал Артемий Иванович. — Так что, чтоб санки чистые были, да полость подлиннее!
— Я свою принесу-с, самую лучшую-с… — заюлил Юдин. — И волан-с самый лучший, зайцем по обшлагам обшитый. Я сам в нем прежде зимою ездил.
Минут через десять выкатили на двор сани, впрягли в них мохнатую рыжую лошадку, а хозяин принес армяк, ватную безрукавку, валенки и рукавицы.
— Я вам сейчас помогу, вашбродие, волан-то нацепить, — сказал он и помог Артемию Ивановичу одеть безрукавку прямо поверх пальто, после чего натянул сверху отделанный вылезшим зайцем синий суконный армяк. Затем Трофим Астафьевич поднял полы безрукавки Артемию Ивановичу на грудь и ловко прижал их армяком.
— Для дородности, — пояснил он.
От саней долетел до них обрывок разговора двух конюхов:
— Откуда болван — с охранного или с сыскного?
— Кажись, с охранного. С сыскного сами умеют завернуться.
Юдин застегнул армяк на пуговицы где-то подмышками Артемия Ивановича, дважды обмотал вокруг него свитый в жгут кушак, нахлобучил на голову круглую меховую шапку и помог взобраться на козлы.
— Правую полу вокруг себя оберните и в обтяжку под жопу-с положите. Да дайте же, я вам помогу! Вожжи под себя заправьте, а теперь садитесь.
Трофим Астафьевич подоткнул под Артемия Ивановича плохо обернутые полы армяка и вручил ему кнут, который велел вставить за голенище валенка.
— Нечего гоготать, Степан! — недовольно сказал Артемий Иванович, опасаясь шевельнуться. — Лучше бороду мне нацепи.