Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице
Шрифт:
А царевич подумал, что, видно, поутру после кровавой баньки родичи его смелости своей испугались и решили к государю да к Годунову Бориске с повинной пойти. Так на Руси часто бывает – сделает русский человек первый шаг, а на второй – никак не решится!
Димитрий все удивлялся, что его люди злодея Бориски в Ярославле не ищут, а Горсей объяснял, что дом аглицкой торговой кумпании трогать нельзя, иначе война между Московией и Англией случится. И еще говорил, что первому лорду Борису Федоровичу, видно, выгоднее принца мертвым, чем живым, считать.
«Как же я опосля докажу, что царевич я, а не самозванец?» – спрашивал у дохтура Димитрий.
– На все есть свой time, время по-вашему, – объяснял Горсей. – А время есть money, деньги. Нужно to wait, ждать. Стать совсем болшой. Тогда и доказывать, что вы есть принц.
– Но как же я тогда докажу-то? – не унимался царевич.
– Тогда и узнать, как доказать… – хитрил Горсей.
Но Димитрий догадывался, что хитроумный англичанин и сам не знает точного ответа на этот вопрос.
А между тем из Углича доходили грозные вести. Родичей царевичевых в застенках запытали, а после сослали кого куда. Царицу-матушку Марью Федоровну под именем Марфы в дальнем монастыре постригли и держат там под крепкой охраной.
А угличских людей, что злодеев, Ваняткиных убивц, порешили, кого тоже в застенках запытали, а кого и в острог сослали. И даже колокол наказали, что угличан на кремлевский двор созвал, убивцев наказывать. Вырвали у этого колокола по приказу Годунова язык да в Сибирь сослали, как бунтовщика, царева ослушника.
– Это есть варварство! Barbarian traditions! – возмущался Горсей, посиживая с Яшкой да Элизабет за кружкой доброго эля. – Наказать неживой предмет – колоколь! Как можно? Даже наш покойный король Генрих Восьмой не наказывать неживой предмет!
Митенька в уголку сидел да книжку с картинками снова разглядывал – ту самую, что в страшный день Ваняткиной смерти. Грустно ему было, плакать хотелось, но терпел, как царевичу положено. Димитрию и вольный скот часто говаривал: надо терпеть, принц, мужчины не должны плакать. И по матушке вслух горевать тоже нельзя: ты теперь мужчина, вольный человек!
Митя и братца Ванятку про себя оплакивал: случалось, даже приходил к нему братец названый во сне. Одет был Ванятка в царевичево дорогое платье, а на шее – тонкая такая полоска алая, только кровь не сочится. И говорил Ванятка царевичу: «Отомсти за меня, братец! Убийцам моим отомсти!» А царевич клялся названому братцу просьбу эту великую исполнить.
Услышал Димитрий разговор про колокол, в Сибирь сосланный, да и говорит:
– Это ты зря, дяденька дохтур, про колокол так говоришь. Колокола у нас на Руси – все живые. В них Божий глас! Они в церковь да на суд народ созывают!
– В England, чтобы людей позвать, трубят в горн. По-вашему, в большой дудка… – объяснил Горсей. – Только горн – неживой!
– А у нас колокол – живой! – стоял на своем Димитрий. – В нем – душа!
– Soul… Душа… – растроганно сказала Элизабет, которой Горсей каждый вечер позволял сидеть с мужчинами за столом.
Димитрий этому очень удивлялся – на Руси баб, даже царицу-матушку, с мужиками за один стол не сажали. А тут – сиди себе да пойло странное из кружки попивай! Горсей и целовал свою Лизавету при Яшке да при Димитрии, а та не стеснялась и не краснела даже, только улыбалась радостно. А ведь не жена она дохтуру – так, полюбовница! Видно, меж ними тот самый лямур и есть, про который скот вольный Джеймс царевичу рассказывал.
– У вас, русских, все душа и всюду душа… – с заметным уважением сказал Горсей.
Димитрий подумал тогда, что, видно, в земле аглицкой души не хватает, а в земле московской – воли.
О многом он тогда стал задумываться да многое понял. Прежде всего понял, что иноземные люди – вовсе не поганые, как на Москве говорили, а такие же человеки, только нравы у них особенные. И нравы эти уважать надобно, потому как в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Его, царевича московского, иноземные люди от смерти спасли, стало быть, и Горсей, и Яшка-скот, и Элизабет Димитрию ныне наипервейшие друзья. А что Элизабет с Горсеем своим живет невенчанной, так на то у них, верно, причины есть.
Однажды царевич не утерпел, спросил у Лизаветы, по какой такой причине они с дохтуром не женятся. А она вздохнула так тяжело и говорит, что у сэра Джерома служба особенная и с женой да детьми малыми ему некогда возиться. Вот они в Англию, в город Лондон, скоро возвернутся, тогда и поженятся. А неженатыми жить не зазорно, если меж рыцарем и его дамой – любовь.
– Лямур? – переспросил царевич, вспомнив чудное слово, которое говорил ему давеча вольный скот Яшка.
– Yes, little boy, – ответила Элизабет. – Как у knight Ланселот и kween Гиневра. По-вашему, как у воина и царицы.
– У нас на Руси царицы воинов не любят! – возразил Димитрий. – Царей, мужей своих, им любить велено. У этой вашей царицы Гиневры муж был?
– Был, – призналась Элизабет. – Great king! Великий царь, по-вашему. Артур.
– И что ж этот царь своей жене какого-то воина любить позволил? И не наказал их?
– King Arthur наказать их. Yes, – согласилась Элизабет. – Но сие есть great love! Любовь великая! This is God's will! Воля Господа!
– Как же Господь повелел мужней жене какого-то воина любить? – усомнился царевич.
– This is mistery. – объяснила Лизавета. – Тайна…
– Может, и у тебя муж есть? – поинтересовался царевич. – Али у дохтура жена в земле аглицкой осталась?
– No, little boy, – пояснила Элизабет. – Никого нет. Мы есть одни.
– Тогда женитесь – и дело с концом! – посоветовал царевич.
– Обязательно жениться, – подтвердила Элизабет. – After. Дома. In England.
Царевич так понял, что в земле русской их аглицкой церкви нет, потому Горсей с Лизаветой и не женятся. Перестал Лизавету про то пытать и задумался крепко, что это за great love такая. Может, и с ним через много лет она случится?