Три песни о перестройке
Шрифт:
– А то, что мы до сих пор почти ничего о нем не знаем. Правда ведь, Дристов? Откройтесь нам, а то этот говорун-невежа вечно никому слова вставить не даст,- шутливо укорила она мужа.
– Ах ты, сука!
– вспыхнул хозяин, побагровев.
Но гости все равно облегченно расхохотались, вовремя вспомнив, что такая комическая перепалка тоже в традициях этого хлебосольного старомосковского дома, и тот, кого назвали Дристовым, невысокий мужчина с залысинами, в английском пиджаке, явно купленном в обычном коммерческом ларьке, почесав себя за ухом и с хрустом высморкавшись в громадный клетчатый носовой платок, начал:
– Совершенно взбешенный возвращался я тогда с партийного собрания. Думал, будет как всегда,- проведем собрание, споем "Интернационал" и пошлем коммуниста Никифорова за водкой. Ан нет! Прочитав отчетно-выборный доклад о работе "первички" в новых условиях, наш парторг Борисов, оказавшийся трусом, маловером, нытиком и ренегатом, пряча глаза, нагло заявил, что он, видите ли, разочаровался в идеалах строительства коммунизма в отдельно взятых странах и поэтому выходит из партии. Потому что КПСС, по его мнению, виновата во всех преступлениях, совершенных в СССР, начиная с хулиганского октябрьского переворота семнадцатого года вплоть до наших дней, и он, дескать, этот козёл, овеhц противный, фофан обтруханный, вступил в партию, чтобы, стало быть, облагородить ее изнутри, бился как рыба об лед, но так ничего и не облагородил, не улучшил. Просит также зла на него не держать, но твердо и решительно заявляет, пытаясь улыбаться: "Прощайте, други!"
Ну чем ты тут ответишь на такое нахальство? Мы посидели, помолчали, покурили немного да и разошлись, не сказав ни единого слова ни друг другу, ни этому двурушнику, который вечно провозглашал на всех пьянках здравицу: "А теперь, товарищи, выпьем за нашу партию и ее ленинский Центральный Комитет". Эх, к чему тут слова!..
В прескверном настроении шел я по городу, но если, к примеру, и Филарет Назарович, и многие из вас почти сразу правильно определились, выпивая с бывшими антисоветчиками, как с нормальными людьми, то я первоначально растерялся, как тот комсомолец из произведений Михаила Светлова, Эдуарда Багрицкого и прочих поэтов, временно не понявший и не принявший новой политики, в тот раз - экономической... Комсомолец... Да...
Тем более - жена. Дело прошлое, но детей, которые теперь от меня, естественно, отказались, Маргарита воспитывала в духе вещизма. К тому же для всех, исключая меня, не являлось секретом, что она трахалась с разведенным американцем, набожным Карлой, который и увез их всех наконец в свой Мидлтаун, штат Коннектикут, USA. А я узнал об этом отвратительном факте адюльтера аккурат накануне партийного собрания от соседа по лестничной клетке, которому она в который раз перепродавала кожаные джинсы, а я еще, идиот, выходил на лестницу курить, дескать, мистер Карла, мать его курицу, не выносит, видите ли, паразит, табачного дыма...
Дристов закашлялся, смущенно глядя на публику, особенно на женщин, а больше всего - на Изауру. Но мертвая тишина, воцарившаяся за столом, вдохновила его, и он продолжил свою нелегкую исповедь:
– Конечно, я готов был прибить жену секачом для рубки капусты, узнав такую гадость, но я никогда еще не опаздывал на партийные собрания, решил не делать этого и сейчас, несмотря на оптимальный случай, который можно было бы счесть уважительной причиной. Поэтому я оставил развратников вдвоем и отправился все-таки на партийное собрание. Теперь вам легко представить, что творилось у меня на душе в этот промозглый декабрьский день накануне Нового года. Филарет, ты не дашь соврать. Ты помнишь, что я был вне себя от бешенства, товарищ?
Филарет Назарович коротко кивнул.
– Одни гнусности видел я вокруг себя, выйдя с партийного собрания, проходившего на улице 25 Октября, ныне - опять Никольской. В здании историко-архивного института некто Юрий Афанасьев, ректор-изменник этого заведения, и английская артистка Ванесса Редгрейв на пару проповедовали учение Троцкого, около Храма Покрова, известного в народе под именем Храма Василия Блаженного, расположился антиобщественный палаточный городок бродяг и тунеядцев, а близ ныне свергнутого памятника Я. М. Свердлову толпа, возглавляемая философом Пашкой Чмуровым, первым мужем моей жены Маргариты, ругала Якова Михайловича и называла его жидом, а когда я им сделал замечание, мне нагло ответили, что в этом нет никакого оскорбления, потому что "жид - он и есть жид", в этом нету никакого оскорбления, это национальность, а не что иное, подпадающее под соответствующую статью Уголовного Кодекса тогдашней РСФСР.
Вне себя от ярости!.. Но странный слом произошел во мне не на Воробьевых (Ленинских) горах, а на Арбате, куда я немедленно пришел, чтобы купить себе автомат Калашникова и при удобном случае изрешетить из него прямо в постели и Карлу, и Маргаритку, предварительно выведя детей на улицу под предлогом предполагаемого салюта в честь советского Нового года.
Однако я к тому времени все еще оставался сугубо кабинетным работником, частично оторвавшимся от дум и чаяний простого народа, и, прямо нужно сказать, немножко хуже ориентировался в реальной жизни, чем сейчас, обретя собственное место в нашем кругу. На мой спрос продать автомат с целью убийства жены продавцы лишь ошибочно веселились, думая, что я пьян и шучу. И предлагая мне в ответ всякую дрянь - наркотики, фальшивые репродукции Ильи Глазунова, кисет Владимира Высоцкого, свежие переводы Гертруды Стайн, потаенную прозу Климонтовича, комиксы Александра Кабакова, "Русскую красавицу" Вик. Ерофеева и его же поясной фотографический портрет в голом виде.
Я был в отчаянии! Я, как мог, отбивался от них! Я хотел спастись от негодяев в редакции журнала на букву "М", где у меня служил товарищ, недавно окончательно ушедший в монастырь, но подъезд того арбатского здания, где среди всего этого свинства помещался честный журнал, оказался запертым, и я был вынужден под угрозой ножа приобрести за три рубля (смехотворную в нынешних условиях, а тогда весьма ощутимую сумму) брошюру-инструкцию, учащую, как нетрадиционными методами добиться у населения ста процентов оргазма. Вот так автомат Калашникова!
Он снова вскинулся и посмотрел на слушателей, но все уже немного выпили, и Дристов заново успокоился, понимая, что действительно находится среди своих и поэтому его речь будет оценена адекватно всему изложенному.
– В этот момент во мне и произошел слом. А впрочем, все по порядку... Зачем такая жизнь нужна?
– с холодной ясностью подумал я. Это МНЕ, а не ИМ нужно уйти из такой жизни, к едрене фене, враз и навсегда!
– с горечью понял я.
А следует заметить, что я тогда полагал, будто Бога нет (прости, Господи!), отчего и не опасался никаких последствий для своей души от этого суицидального, низкого акта. Грешник, я даже наслаждался, представляя, как будут мучиться в геенне совести моя бывшая Маргарита и набожный Карла, когда осознают, что стали непосредственным источником моей смерти! Короче, я направился пешком на Воробьевы (Ленинские) горы, твердо решив привести в исполнение следующий план: там, на горах, на смотровой площадке, откуда вся Москва с ее златоглавыми соборами, "высотками", черными трубами ТЭЦ как на ладони и где московские пьяницы обоего пола, когда женятся, бьют в своих парадных костюмах пустые шампанские бутылки о гранитный парапет, ограждающий от них красавец город, именно там я подберу крупный стеклянный осколок, заберусь на бездействующий лыжный трамплин да и ухну вниз, рассекая в последнем соприкосновении с землей не только сонную артерию, но и практически все собственное горло. Зачем мне тогда все эти автоматы, пулеметы, банки ядов, намыленная веревка? К черту, к черту все, если всюду разврат, преданы идеалы строительства коммунизма в отдельно взятых странах и больше нету уже ничего, кроме тлена, гнили, моhрока и разложения!..
Кто-то сделал робкую попытку налить ему водки в опустевший фужер. Кажется, это была Изаура, наконец-то прекратившая шушукаться с Володькой и, по-видимому, не на шутку увлеченная горькими словами Дристова, который решительно пресек эту ее попытку, сказав и сильно побледнев:
– Не нужно. Вот-вот, сейчас, сейчас, я уже скоро кончу.
Но все же выпил. И, абсолютно не закусывая, а только промокнув салфеткой высокий вспотевший лоб, снова заговорил, пытаясь завершить свое затянувшееся признание: