Три повести о любви
Шрифт:
«На днях приеду. Т.».
«Приедет… приедет… приедет…» — застучало в висках.
— Ну, что пишет? — спросил Нилин.
— Что приедет… Ты что, был в госпитале?
— Слава богу, пока мне там делать нечего… Привез Малявин, ну, механику Лазарева. Он как раз лежал во втором отделении…
Второе отделение было Танино, и Нилин это знал.
— Он обратился ко мне за разрешением доставить тебе эту записку. Мол, сестричка очень просила. Ну, я ему сказал, что сам отнесу, все равно иду туда… Знаешь, а меня эта твоя пацанка пускать не хотела. Боялась, что я касторку сопру. Все в щелку подглядывала… Была бы она
— Выпьешь? — на радостях предложил я.
— Он еще спрашивает! — мгновенно отреагировал Славка и вскочил с кровати. — Какой русский не любит быстрой езды!
— При чем здесь быстрая езда? — спросил я, доставая из-под кровати (подальше от чужих глаз!) флакон с медицинским спиртом — весь мой запас.
— Вот и я интересуюсь — при чем? — остановился Нилин. — Только не жмоться, — добавил он, глядя, как я бережно и осторожно колдую с мензурками.
— Бери кружку, — сказал я. — Ведро с водой — в сенях!
— А ведра с помоями там нет? — полюбопытствовал Славка.
— Иди, смело набирай! — напутствовал я.
Он вышел в сени. Вскоре до меня донеслись грохот и Славкино чертыхание. Дверь была приоткрыта, и я, от души забавляясь, слышал все до последнего звука. Первой на шум выскочила Ганна.. Она ойкнула и бросилась за тряпками. Потом пришли посмотреть, что натворил мой гость, сами хозяева. Хозяйка немного поохала и стала вытирать пол. Ганна же, схватив пустое ведро, помчалась за новой водой.
Славка заглянул в комнату и упрекнул меня:
— Чего лыбишься? Видишь, по самые ноздри промок?
— Ничего, у меня запасные кальсоны есть. Поделюсь по-братски, — попытался я его успокоить.
— На хрена мне твои кальсоны! Я в них с головой утону! Лучше скажи им, — кивнул он в сторону сеней, — чтобы печку затопили. Буду сушиться, — сказал Славка и добавил со смешком: — Ты от меня еще так просто не отделаешься!
Я зашел к хозяевам и попросил затопить печь. Двинулась было сама хозяйка, но ее опередила Ганна. Через минуту она вернулась с охапкой дров. То и дело прыскала, глядя на подмокшего Славку. Однако это не помешало ей быстро и умело растопить печь. Иногда Ганна бросала взгляд на меня, словно приглашая посмеяться вместе. Щеки ее разрумянились, и она выглядела старше своих четырнадцати лет.
Вскоре дрова затрещали, и огонь стал весело перебегать с одного полена на другое.
Придержав на мне свой совсем не по-детски внимательный взгляд, девочка молча скрылась за дверью.
— Да, была бы она года на три старше… — снова посетовал Славка.
— Ну, это от нее не уйдет, — сказал я и протянул Нилину мензурку с разбавленным спиртом: — Давай!
— От нее не уйдет, — заметил Славка. — От меня уйдет.
Я мысленно улыбнулся: слушая Славку, можно подумать, что он завзятый донжуан. На самом же деле он упрямо обходил всех женщин стороной.
— За что?
— Чтобы дожить до победы, — сказал Нилин, поднося ко рту мензурку. — Чего мудрить?
— Давай!
«За твой приезд, Танюшка! За нашу встречу!» — про себя произнес я.
— Эх, заесть бы чем… — произнес Славка.
— Постой!.. Где же они?
— Чего ищешь?
— Яблоки на тумбочке лежали. Два яблока. Подожди, может, закатились куда…
— Не ищи. Я сожрал, — смущенно признался он.
— Как? Когда?
— Перед твоим приходом, — продолжал Славка. — Я думал, что у тебя их до хрена. Вон сколько в саду яблонь!
«Вот и угостил Таню, — сокрушенно подумал я. — Такие яблоки были… Тоже мне, не мог подождать,
— Знаешь, — вдруг объявил Славка, снимая мокрые сапоги, — я новую поэму накатал. Я читал командирам машин. Им понравилось. Теперь хочу знать твое мнение…
— Она у тебя с собой?
— А как же! Все мое со мной. Правда, малость подмокла, но читать можно…
Развесив на спинке стула мокрую одежду, включая кальсоны с оборванными тесемками, Славка завернулся в мое одеяло и принял позу римского сенатора. В протянутой руке он держал ученическую тетрадку.
— Цицерон, — сказал я.
— Ну что, готов слушать?
— Готов. Она большая?
— Четыреста сорок восемь строк. Не считая названия.
— Шпарь!
— «Баллада о старом Аркаде Иштване и его дочери Марице»…
— О ком, о ком? — удивленно переспросил я.
— Это о давно прошедших временах, — пояснил Славка. — На венгерскую тему.
— На венгерскую? — я был совсем озадачен.
— Ну да!
— Ты что, был в Венгрии?
— Нет, но это не имеет значения… Слушай!
Высокая башня стоит на горе. Под ней бурно плещет Дунай. Деревья склонились в тревожной игре — Такой неспокойный здесь край. Осенние ветры срывают листву, Цветной расстилая ковер. Вода поднимается быстро во рву — То замку шлет небо укор…Славка читал с пафосом. Его голос то набирал силу, изображая рев ветра и шум потока, то как бы выдыхался, показывая бессилие человека перед стихией. В поэме рассказывалось о том, как некий трубадур поплатился жизнью за любовь к знатной даме. Чего только там не было: и бегство влюбленных, и погоня за ними, и черное предательство, и умница шут, подсмеивающийся над своим властелином, и многое-многое другое из той же оперы. Это была третья или четвертая поэма, которые накатал Славка между двумя ранениями. Нет, слушать было не скучно: захватывал сюжет и очень хотелось знать, что будет дальше. Но в то же время я никак не мог взять в толк, что побуждает Славку, лихого и бесстрашного командира танкового взвода, участника боев под Сталинградом и на Курской дуге, тратить время на эту рифмованную чушь. Ей-богу, уж лучше бы он писал о том, что видел и пережил за три года войны. Я уверен, у него бы получилось здорово. Однажды я ему сказал об этом, но он так посмотрел на меня, что я уже больше не совал нос в его творческие дела. Он отнял у меня, своего верного друга и читателя, все права, кроме одного — слушать и восхищаться…
Он окончил чтение поэмы примерно в полвторого ночи. К этому времени я уже потерял способность что-либо воспринимать и громко позевывал в кулак.
— Устал? — спросил Славка, свернув тетрадь трубкой.
— Устал.
— Но интересно?
— Интересно, — зевая, ответил я.
— Спать будем или почитаем еще?
— Спать, — жалобно сказал я.
— Еще пару стишат, и все!
Но вместо двух стихотворений он прочел по меньшей мере с десяток. Из них я запомнил только одно — о гондольере, который катает прекрасных дам по Венеции и иногда ловко пользуется их благосклонностью. Были там такие строки: «Я, честью клянусь, никогда не сменю нелегкий свой жребий мужской. Пусть тяжко приходится нашему дню, наградой за то час ночной…»