Три повести

Лидин Владимир Германович

«В степи мирской, печальной и безбрежной, таинственно пробились три ключа…» Она перечла его вслух и задумалась. Последний год стоит эта их старая школа. Весной начнут строить и к осени закончат новую большую школу-семилетку. Сорок шесть ребят ложатся сейчас спать в интернате. Многих привезли сюда из глухих стойбищ на протоках Амура. Матери в первый год с опаской расставались с детьми. Но весной они приехали за ними и увидели, что дети поздоровели, умеют читать книги, могут считать, сколько выловлено рыбы, и научились чистить зубы щеткой и порошком. На второй год уже не надо было уговаривать матерей везти детей в интернат. Их привезли больше, чем было мест, и пришлось потесниться. Из Ленинграда, из Института народов Севера, вернулся Андрей

Иванович Бельды и стал старшим пионервожатым. Еще два нанайца в соседних стойбищах стали учителями. Теперь Дуся хочет ехать учиться в медицинский институт, чтобы стать врачом. Не было еще ни одной нанайской женщины, которая кончила бы медицинский институт. И, может быть, через четыре года первая нанайская женщина-врач будет принимать в больнице у рожениц новорожденных. В школе рядом с портретом Ленина висит портрет Пушкина. Когда дети научатся читать, они прочтут и Пушкина, в Андрей Иванович Бельды обязался перевести его сказку на нанайский язык…

Вечер все же наступил, и за окном стемнело. Знакомые огни зажглись в стойбище. Оно поднимается и растет у нее на глазах. И если думать об этом, то, как ветер, как весеннее дуновение с Амура, звучат стихи Пушкина. Она отложила книгу, зажгла лампу на столе и мелким своим почерком начала писать Алеше ответ.

XIII

Ранней весной Алеша вернулся на Амур. Он снова был в доме отца. Отсыревшим и потемневшим показался ему после зимы этот дом. Дивясь, как вырос и возмужал сын за зиму, встретил его Прямиков. Как-то сбитым уже по-мужски, с широкими плечами, с черным пушком над губой вошел сын в ставшую низковатой для него комнату.

— А и вырос ты, Алешка, — сказал Прямиков. — Куда тебя гонит?

Сын был уже вровень с ним и грозил вытянуться еще. Навигация только что началась, и первые пароходы ушли из Хабаровска в Благовещенск. В низовьях Амура еще держался лед.

— Ну, садись и рассказывай, что успел, — сказал отец. — Дементьев мне писал про тебя, — добавил он хитровато.

Они сидели теперь друг против друга, оба рослые, похожие один на другого.

— С чего же начать? С работы, что ли?

— Начни с работы.

Но как-то не укладывались в последовательности трудности и радости работы в тайге. Зима была холодная, морозы до сорока пяти градусов. Забайкальская тайга не похожа на уссурийскую тайгу. Ключ искали по сбросам пород. Но один ключ обманул их, и они думали, что вся работа напрасна. Потом нашли другой ключ. Теперь начали его разработку, летом построят водопровод. Зимой на этой найденной ими воде пойдут поезда… Вот, в сущности, и всё.

— Знаешь, от кого я поклон тебе привез? От Грузинова. От машиниста Грузинова.

Прямиков оживился.

— От Ивана? Ты где его видел?

Алеша рассказал, что не только видел Грузинова, но тот обещал взять его к себе в учебу.

— Ну, Грузинов научит, — сказал Прямиков. — Таких бы людей побольше нам на Дальний Восток. Что ж, Алексей, раз понимаешь, чего от тебя ждут, значит, возьмешь свое. Тебе теперь, оглянуться не успеешь, в Красную Армию идти… — Он поглядел на загрубевшие черты недавно еще мальчишеского лица сына. — Ты все-таки и про Дементьева расскажи, чего он там успел наворотить за зиму?

…Только неделю назад проводил Алеша Дементьева на хабаровском вокзале. Несколько железнодорожников провожали его вместе с ним. Были еще какие-то деловые незаконченные разговоры, но он успел все же уделить Алеше последнюю минутку.

— Сейчас я еще поезжу по линии, а потом уеду в Москву. Поездку твою с Грузиновым я обеспечил. Обратишься в свое время к начальнику эксплуатации дороги, он это дело устроит. Может, встретимся, когда ты уже станешь техником… или инженером, что ли. Работы у тебя впереди непочатый край… на одном Дальнем Востоке на всю жизнь хватит. И вот что еще… не уходи отсюда никуда. Любовь к своему краю, преданность ему, гордость за его победы, за его культурный

рост — это великое дело… нужно заразить любовью к нему и других, поднять его значение.

…И разом принесся с востока ночной экспресс. Опять к поезду прицепляют служебный вагон Дементьева, и так же, как и пришел, унесся поезд. Последний красный огонек на вагоне Дементьева долго истаивал в черноте апрельской ночи и наконец исчез совсем.

А неделю спустя с первым пароходом Алеша уехал к отцу и вот теперь сидел перед ним в этом как бы продрогшем за зиму домике. Что же, можно рассказать, чего наворотил за зиму Дементьев. Отец слушал.

— Растет, — сказал он, — растет Дальний Восток. Вот построили в три года город Комсомольск-на-Амуре. Я в этом селе Пермском побывал. Жили там староверы, домов тридцать, не больше. А сейчас огни за двадцать верст по Амуру видны… Были мы с тобой два года назад в Волочаевке, помнишь, на сопке памятник стоит. Случается, вздохнет человек: эх, ребятки, полегли вы в землю, а трава растет, как росла, и солнце встает, как вставало, и птицы летят, как летали, словно вы никогда и не жили… Только нет, подумал я тогда, жили вы, ребятки, и кровь ваша пролилась не задаром. Растет Дальний Восток, а в Красную Армию поступишь — узнаешь: зубом границу не угрызут, как в двадцатом году.

И весна развернулась широко и шумно. Рыжий мутный Амур полно нес к океану свои воды. Туман от проходящего льда стоял над берегами. Конец апреля был неверным и ломким. Лили дожди, светило солнце, по утрам стояли последние заморозки. Но весна наступила в одну ночь, и сразу хлынуло, как из раскрытой двери, тепло. Казалось, свалилась куда-то за сопки непогода, и прозрачно и тонко всей своей дымной голубизной встал весенний день на Амуре. Лужи и озера блестели на берегу. Сопки стали лиловыми и голубыми. Начался прилет птиц. Как в пору детства, встречал Алеша весну. Он потерял счет времени и круговороту суток.

Сейчас все жило и дышало птичьим перелетом. На рассвете, невидимые в высоте, пролетели над берегом лебеди-кликуны. Туман скрывал птиц. Но они летели шумными полчищами, и слышны были лебединые клики и шум крыльев. Раз прилетели лебеди, значит, будет тепло. Лебеди пронеслись, но за ними летели другие птицы. Долгохвостая крачка с противным криком носилась над озером и схватывала с лету рыбешку. Солнце обманывало теплом, и рыба грелась в первых лучах. Слабые незабудки и лютики еще робко появлялись на лугах. Жирная земля булькала, насыщенная влагой. Пузыри шли по воде, рыба поднималась со дна, — все жило, дышало, пускало пузыри, куковало голосами кукушек, мухоловка носилась за мухами, и первая иволга насвистывала двойным посвистом в лесу. Аист, высоко поднимая голенастую ногу, непугливо смотрел на приближение человека. По временам он трещал клювом и быстро схватывал лягушку, поднявшую голову из воды. Белохвостый орлан облюбовал уже на высокой лиственнице прошлогоднее гнездо и слетал подбирать не доеденную выдрой рыбу. Первые сазаны попались в морды, поставленные на протоке отцом. Валовой пролет уток и гусей кончался. Запоздавшие стада торопились по их следу. Начинались долгие майские вечера, закаты над Амуром, когда темно-синие сопки как бы подпирают собой розоватое небо, земля просохла, зимородок уже вырыл себе норку под берегом и, как бирюзовый камень, падает на воду, чтобы схватить рыбу.

Птицы начинали вить гнезда. Все успокоилось после бурного весеннего перелета. Близился июнь. Первые комары появились над болотом. Поденки начинали свой легкий полет. Чаще по вечерам слышалось на воде бульканье, и широко расходились круги: сазаны охотились на водомеров. Этот месяц был как бы месяцем возвращения к беззаботным дням детства, однако пора было приняться за книги. Старые учебники были вытащены из стола.

Началось лето. Луга просохли, появились цветы. Створы незряче горели на берегу, освещая путь пароходам. Самолеты давно сменили лыжи на поплавки и низко по утрам проходили над домом. В стойбищах готовились к ходу летней кеты.