Три родинки на левой щеке. Часть III. Перешеек
Шрифт:
— Не неприятно, — Арн, наконец, ответил, но как-то неуверенно, — просто очень непривычно. Я подумал, тебе тесно рядом со мной, — едва слышно добавил он.
Опять он о своём. Думает, что люди не будут спать с ним рядом только потому, что он — эльф.
— Слушай, ну я же сама к тебе напросилась, — решительно возразила Искра. — Разве я стала бы это делать, если бы не хотела рядом с тобой спать?
Арн неопределённо пожал плечами, мол, кто вас, людей, разберёт, и лёг обратно. Искра перевернулась на спину, прижавшись боком к спине эльфа. На фоне звёздного неба ветер колыхал
Почему-то Арн казался чересчур холодным. И, похоже, он действительно спал, хоть и чутко. Подумав, Искра накинула на бок эльфа край своего плаща. Арн не возразил и даже как будто немного расслабился. А если бы он ещё не спал на голой земле, а постелил бы одеяло, как все нормальные люди… Искра улыбнулась в темноту от двойственности этой фразы.
Веки тяжело сомкнулись. Сознание колыхалось между сном и дрёмой, подбрасываемое порывами ветра как волны бросают туда-сюда кусок дерева в море. Из беспокойной темноты выплывали, смешиваясь, образы и фразы.
Мальчик лет шести смотрит на светловолосую девочку с тонкими ручонками. Смотрит недоверчиво, сморщив лоб.
— Ты не похож на мальчика.
— Это потому, что я девочка! — серьёзно объясняет малышка и сразу же заливается звонким смехом.
В полутьме раздаётся голос молодого парня.
— Но как я пойму, что это — именно та девушка, о которой Вы сказали?
— О… — отвечает ему голос пожилой женщины, — ты узнаешь. Другой такой не будет в целом мире.
Её голос хохочущий, как уханье совы.
— Ты — злой человек, — твёрдо, будто рассказывая непреложную истину, говорит звонкий детский голос.
— Почему? — недоуменно вопрошает собеседник.
— Ты хочешь смерти, — поясняет ребёнок, — а хотеть приблизить смерть — это не по-доброму. Но зато ты хороший, — голос пытается утешить.
— Разве можно быть злым и хорошим одновременно?
— Конечно, можно! — уверенно говорит ребёнок, — как и наоборот.
Девочка лет восьми от роду двигается по длинному коридору прыжками, поочерёдно приземляясь то на две ноги, то на одну. Её фиолетовое платье то и дело задирается, но её это не беспокоит. Она слишком занята, на каждый прыжок выкрикивая слово стихотворения.
Стало тесно
Кроту в норе,
В старых стенах
Устал бродить.
Вольно, смело
Сменил дорогу,
Стихли
Колокола .
На её последнее слово где-то вдали откликается колокол. Девочка выдыхает и разворачивается. Перед ней стоит невысокий щуплый старик в роскошной седой бородой и добрым взглядом. Он улыбается ей.
— Это хорошие стихи, — говорит он. — Я же говорил, что у тебя получится.
Она сияет от его похвалы. Он берёт её за руку, и они идут по коридору дальше.
— Мне грустно, что с ним нельзя встретиться, — говорит девочка.
— С кем? — спрашивает старик.
— С тем, кого я назвала кротом, — объясняет она.
— Почему же нельзя? — наверняка в глазах старика светятся озорные искорки.
— Ещё столько лет ждать! — канючит девочка.
— Время относительно, дитя моё, — говорит старик. — Если ваша встреча когда-либо есть, то можно считать, что она сейчас.
— Нет, нельзя, — девочка морщит маленький вздёрнутый носик. — Тогда я уже буду не я.
— Надо же, ты уже это понимаешь, — в голосе старика нет насмешки, скорее искреннее уважение, несмотря на улыбку. — Вы делаете успехи, юная леди.
— А как это у тебя? — взволнованно спрашивает девочка. — Ты тоже в разных историях уже не ты?
Её встречает тихий и сухой стариковский смех.
— В моём возрасте, дитя моё, в большинстве историй меня уже нет вовсе, — отвечает он, смотря прямо из сна.
Искра, почти не просыпаясь, натянула плащ повыше. Ей было так хорошо спать под взглядом этого человека! Пусть от его улыбки почему-то становится грустно, но грусть эта окрашена воспоминаниями о доброте. О доброте, видимой даже в те минуты, когда, казалось бы, для неё нет места. Перед этой добротой был бессилен ветер, катящийся с гор. И холодная сырость, идущая от камней. И тревоги. И сама смерть.
Корон покрепче обнял Юну и зарылся носом в серую шерсть. Псица недовольно заворчала. Ей уже надоело, что Корон весь день почти не выпускает её из рук. Но она терпела — чувствовала, что для него это важно. А Корон едва мог заставить себя отойти от неё хоть на пару шагов.
Те бесконечные минуты, когда он умолял Керлеша снять намордник, были худшими минутами его жизни. Корон не мог подобрать эпитеты, которые помогли бы передать, каково это — когда ты чувствуешь духоту, вдыхаешь поглубже — и ничего не меняется. Дышишь и не дышишь. Корон боялся произнести это даже в мыслях, но в тот момент ему действительно казалось, что он умирает. Только половиной себя.