Три сестры, три королевы
Шрифт:
– Он знал? А мне он ничего не передавал? – В тот момент я была уверена в том, что он послал мне прощальное слово. Артур любил меня, а я любила его. Мы были всем друг для друга. Он просто должен был оставить послание только для меня. – Что он велел передать мне? Что он сказал?
Вместо ответа она отводит глаза, и я начинаю думать, что она что-то от меня скрывает. Я не доверяю ей и прижимаю ее к себе так, словно стараюсь ее обнять.
– Мне так жаль, Маргарита, – говорит она, высвобождаясь из моей хватки. – Мне так жаль! Но он надеялся, что о нем не будут горевать, и просил меня утешить сестер.
– А ты? – не унимаюсь я. – Он велел тебе не оплакивать его?
Она опускает глаза, и теперь я точно знаю, что она что-то недоговаривает.
– У нас был приватный разговор прямо перед тем,
– О чем? – Я знаю, что я груба с ней.
Внезапно она поднимает на меня глаза, и я вижу, что они горят страстью.
– Я дала клятву, – взрывается она. – У него была ко мне просьба, и я поклялась ее исполнить.
– Что ты пообещала?
Но она уже прикрыла глаза и снова опустила взгляд, пряча тайну. Она скрывала от меня последнюю волю моего брата.
– Non possum dicere, – отвечает она.
– Что? – Я встряхиваю ее, словно она маленькая девочка, и я уже готова отвесить ей оплеуху, чтобы добиться послушания. – Говори по-английски, глупая!
В ответ я снова натыкаюсь на мечущий искры взгляд.
– Я не могу, – говорит она. – Но будь уверена в том, что я выполняю его волю и всегда буду исполнять то, что он попросил. Я поклялась.
Ее решимость выбивает меня из колеи. Я не могу убедить ее рассказать мне все и заставить не могу.
– В любом случае тебе не стоит бегать здесь и устраивать шумные игрища, – цежу я. – Бабушке это не понравится, и наша мать нуждается в покое. Вы и так уже могли ее разбудить.
– Она беременна? – тихо спросила она. Разумеется, это ее не касалось, и матери не пришлось бы рожать еще, если бы Артур был жив. Конечно же, именно Екатерина была виновата в том, что мать измучена и вынуждена отправиться в еще одно уединение, чтобы выносить ребенка.
– Да, – напыщенно заявляю я. – Как и тебе следовало быть. Мы послали за тобой в Ладлоу повозку, чтобы тебе не пришлось ехать верхом на тот случай, если бы ты оказалась беременной. Мы позаботились о тебе, но, судя по всему, эта забота была напрасными хлопотами.
– Увы, нам этого было не дано, – грустно произносит она, но я настолько одержима собственной яростью, что вылетаю из комнаты раньше, чем догадываюсь уточнить, что именно она имела в виду. Что значит «Увы, нам этого было не дано»?
Не дано чего?
Вестминстерское аббатство,
Лондон, февраль 1503
Это был самый плохой день в моей жизни. До этого мне казалось, что ничего не может быть хуже смерти Артура, но теперь, почти год спустя, я потеряла еще и мать. Она умерла при родах, пытаясь подарить отцу и своему королевству еще одного наследника, чтобы заменить того, кого забрала смерть. Разве можно было кем-нибудь заменить Артура! Да одна мысль об этом уже была оскорблением его памяти, и то, что мать попыталась это сделать, – сумасшествием. Она хотела утешить отца и исполнить долг королевы: родить двоих наследников, однако тяжелая беременность завершилась появлением еще одной девочки, поэтому ее попытка оказалась безрезультатной. Я разрывалась между яростью, горем, обидой на отца и Всевышнего, на коварство судьбы, которая отобрала у нас сначала Артура, потом мать, а потом и ее новорожденную дочь. Но ничто не могло разлучить нас с Екатериной. Ну почему ушли те, кто был мне так дорог, а она осталась?
Похороны стали еще одним подтверждением того, что наша бабушка умела устраивать представления. Она всегда говорила, что королевская семья должна сиять перед простолюдинами, как святые на алтаре, в лучах славы. Похороны моей матери должны были напомнить всем, что она была урожденная Плантагенет, выданная замуж за Тюдора. Она сделала то, что должно было сделать ее королевство: подчинилась воле Тюдоров и научилась их любить.
Гроб матери был драпирован черным, а золотая ткань была сложена на его крышке в форме креста. На катафалке над гробом ставят прекрасную статую, изображающую ее, и маленькая Мария думает, что видит саму мать, которая просто уснула и скоро проснется, и что скоро все будет как раньше. Но меня это не трогает, хотя принцесса Екатерина склоняет голову и берет маленькую принцессу за руку. Мне же вся эта чувствительность кажется невыносимой глупостью, присущей всей нашей семье, за исключением бабушки. Мы никогда не сможем стать истинно великими королями, если не избавимся от этих жалких качеств. А теперь еще и отец отрешился от правления, отказывается есть и видеться с кем-либо из нас, даже со мной. Он выглядит таким жалким, что я не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование и боль.
Это я, королева Шотландии, должна занять комнаты матери и взять в свои руки бразды правления двором. Это мне должно теперь принадлежать все лучшее во дворце и все горничные должны прислуживать. Но все пошло не так: всех ее служанок и родню отправили по домам, даже не спросив моего мнения, и они разъехались по своим семьям, в Лондоне или в пригородах.
Хоть я и не самая влиятельная из рода Тюдоров, но я – единственная королева в Англии, меня держат в моих прежних комнатах. Мне даже не сшили новых траурных платьев, и мне приходится довольствоваться теми, что были пошиты для траура по Артуру. И я никак не могу привыкнуть к мысли, что ее больше нет: мне все время кажется, что я вот-вот ее увижу или услышу ее голос. Однажды я даже ловлю себя на том, что иду в ее комнаты, чтобы встретиться с ней, и только возле дверей вспоминаю, что они закрыты, а комнаты пусты. Удивительно, как такой тихий и не привлекающий к себе внимания человек, готовый в любую минуту отступить в сторону, чтобы дать пространство другим, мог оставить после себя такое мучительно острое ощущение пустоты.
Бабушка говорит, что Господь забрал мою мать, чтобы показать нам – в каждой радости есть печаль, а власть и мирские утехи – удовольствия проходящие. Я нисколько не сомневаюсь, что бабушка слышит самого Всевышнего, потому что она всегда во всем уверена, а ее исповедник, епископ Фишер, – самый святой человек, которого я знаю. Однако Господь так и не смог научить меня пренебрежению мирскими радостями. Более того, смерть матери, последовавшая так скоро за смертью брата, будит во мне страстное стремление обрести богатства моей собственной короны, потому что они сулили мне защиту и безопасность. Мне кажется, что все, кого я любила, бросили меня и что никому из людей нельзя доверять. Единственное в этом мире, на что можно положиться, – это власть и богатство, и в моей собственной жизни мне остался только мой будущий титул. Все мои надежды и упования помещаются в моей шкатулке с драгоценностями и сундуке со свадебным платьем. Я с нетерпением жду, когда же я стану обладательницей колоссального состояния, полагающегося мне по брачному договору.
Я должна была уехать из Англии этим летом, и эти планы остались неизменными. А раз меня больше ничто не держало дома, я была очень рада отъезду. Король Яков Шотландский весьма неплох, как неплохо и его обещание, благодаря которому по брачному договору я буду получать щедрые дары: шесть тысяч фунтов в год с тех земель, которые он передает мне в дополнение к тысяче в год на мое содержание. Он будет платить моим двадцати четырем английским слугам и содержать мой двор. Если ему не посчастливится умереть, а это вполне возможно, поскольку он весьма стар, то мне, как его вдове, достанется целое состояние: замок Ньюарк, королевский лес Этрик и многое-многое другое. Вот на что я могу рассчитывать: на богатство и корону. Все остальное, даже любовь моей матери, может исчезнуть за одну ночь. Это я теперь знаю точно.
К своему удивлению, я понимаю, что не хочу уезжать, не помирившись с братом, Гарри, и отправляюсь на его поиски.
Я нахожу его в комнате бабушки, где он читает ей из Псалтиря на латыни. До меня доносится сквозь закрытую дверь его звонкий голос и чудесное произношение. Он не прекращает чтения, когда охранник распахивает передо мной дверь, хоть и бросает на меня взгляд поверх книги. Брат и бабушка кажутся олицетворением Юности и Старости, замершими в обрамлении резной арки оконного проема для того, чтобы быть запечатленными кистью художника. Оба в роскошном черном бархате, а солнечный свет на золотистой копне волос брата кажется сияющим нимбом. На голове у бабушки красуется строгий белый апостольник, который делает ее похожей на монахиню. Им следовало бы обоим прекратить то, что они делали, и поклониться, но бабушка лишь приветствует меня кивком и жестом велит Гарри продолжать, словно его занятие куда важнее моего присутствия.