Три страны света
Шрифт:
Тихо было в холодной комнате, уныло и монотонно стучали стенные часы, изредка заглушаемые сухим кашлем, выходившим из-за перегородки, где был также огонь.
Пробило семь часов; старушка вслух сочла их и тяжело вздохнула, положила чулок на стол и начала дыханьем согревать свои руки.
– Ничего не вижу, – тихо бормотала она, потирая их, – в глазах застит, а руки словно окоченели, спицы валятся! Эх, и чай-то весь… хоть бы погреться… да что-то и Иван Карлыч нейдет! хоть бы у него заняла. А то и лавки запрут.
Девушка еще ниже опустила голову
– Катя, скоро ли ты кончишь рубашки? – спросила старуха, еще больше понизив голос.
– Уж последняя, маменька, – нехотя отвечала Катя.
Старушка, указывая головой на перегородку, шепнула дочери:
– То-то, ведь у Мити сапог нет!
– Опять шептаться! нестыдно вам! – раздался из-за перегородки слабый, но сердитый голос.
Старушка в испуге приложила руку к губам и, как молоденькая девочка, пойманная врасплох отцом, лукаво глядела на свою дочь и грозила ей пальцем, будто та была всему виной.
– Ну, вот теперь и замолчали! – с горячностью крикнул тот же голос, и скорые шаги раздались за перегородкой.
Это восклицание произвело совершенно различное действие на мать и на дочь. Катя побледнела и уколола палец, пугливо подняв глаза на свою мать. Старушка, напротив, обиделась и разворчалась:
– Ну, что это, Митя, разве можно так понукать? Ну, мы шептались, да замолчали; ну, что тут такого? Мы говорили, – прибавила она более кротким голосом, подмигнув Кате, – говорили, что пора бы ставить самовар.
– Ну, о чем же тут шептаться?.. Пора, так и поставьте! – отвечал раздраженным голосом человек, ходивший за перегородкой.
Старушка пожала плечами, покачала головой и задумалась, но через минуту она кряхтя встала с дивана и поплелась к двери, сказав:
– Катя, посвети!
Катя встала, пошла вслед за, старушкой и, проходя мимо дверей перегородки, слегка кашлянула. Шаги в ту же секунду замолкли, и ей отвечали таким же легким кашлем. Старушка осталась в темной, холодной и маленькой кухне ставить самовар. Катя возвратилась в комнату. Проходя мимо дверей перегородки, она опять кашлянула и села на прежнее место. Старушка поворчала в кухне, что вода в кадке замерзла, и стала отколачивать лед. Под этот шум Катя на цыпочках подкралась к перегородке, стала на стул и тихо произнесла:
– Митя, скорее!
В то же самое время дверь в перегородке скрипнула, и худое бледное лицо, с растрепанными волосами, высунулось в комнату с тихим восклицанием:
– Катя!
Девушка легко спрыгнула со стула и подкралась к двери, а между тем бледное лицо показалось над перегородкой, в том месте, откуда ушла Катя.
– Да где ты?
Слезы досады слышались в этом вопросе.
Катя печально улыбнулась. Но Митя страшно рассердился; он подошел к двери и сердито протянул руку к Кате.
Катя пугливо подала ему серебряную монету.
– Два рубли, – прошептал он, – а сколько?.. час?
– Нет, два, – отвечала Катя.
– Бессовестный! – презрительно сказал Митя.
– Катя, а Катя! – раздался голос старушки из кухни,
Катя быстро кинулась к столу; старушка показалась на пороге и с упреком сказала:
– Что ты, не слышишь, что ли, Катя?
– Сейчас, маменька! – складывая шитье, отвечала девушка.
– Скорее, ишь как задымил самовар; вынеси-ка его в сени.
Катя побежала в кухню исполнять приказание старушки, а старушка нерешительно подошла к двери перегородки и как будто к чему-то готовилась.
– Митя, а Митя! – робко произнесла она, заглядывая в щелку дверей.
– Что вам, маменька? – спросил Митя.
– Голубчик мой… Митя… у нас… нет чаю! – нерешительно отвечала старушка.
– Вот деньги! – быстро раскрыв двери, сказал Митя и подал матери монету, которую передала ему Катя, а сам сел к столу, на котором стояла неоконченная копия с портрета довольно тучной купчихи.
Радостная улыбка озарила доброе лицо старушки, когда она увидела деньги на своей ладони; но вдруг она как будто что-то вспомнила и, глядя в недоумении на сына, спросила:
– Митя, откуда эти деньги? а?
– Как откуда? я достал! – быстро отвечал Митя, не поворачивая головы.
– Как достал? ты никуда сегодня не выходил! Утром я шла в рынок, у тебя их не было, – строго сказала старушка.
С минуту длилось молчание. Наконец Митя, тяжело вздохнув, отвечал:
– Я, маменька, эти деньги спрятал было на краски, чтоб окончить вот этот портрет.
И он указал на толстую купчиху.
– Ах, боже мой, Митя! – пугливо перебила старушка. – На, возьми их назад. Возьми!
И старушка вошла за перегородку.
– Полно, Митя, – продолжала она, – мы и без чаю ляжем! полно! Как это можно тратить их? хуже, работу проволочишь, а вишь, у тебя сапоги худы… жилет-то я штопаю, штопаю… весь в дырах! Сестра что-то ленится: уж как давно взяла рубашки! Ну, впрочем, известно, девушка молодая, не понимает еще хорошенько горя.
– Что тут говорить! будут деньги, так все купим! – раздражительным голосом перебил Митя и так отчаянно схватил себя за голову, что старушка только махнула рукой и побрела от него… Она села к столу, подняла свои полные слез глаза на образ, висевший в углу, и оставалась неподвижною, пока Катя не внесла в комнату кипящий самовар. Старушка очнулась и, подойдя к самовару, стала греть свои холодные руки.
Катя вопросительно глядела на стол и на перегородку, наконец спросила громко:
– Что же, нужно купить чаю?
– Купи шалфею да меду, – смотри, не больше как на гривенник: деньги нужны, – строго и тихо шепнула старушка.
За перегородкой Митя сердито двинул столом и быстро вышел оттуда.
Он был еще очень молод, высок ростом, но страшно, худ. Несмотря на бледность и худобу, в чертах его было поразительное сходство с сестрой. Только на его губах беспрерывно блуждала злая улыбка. Длинные черные волосы придавали его лицу страдальческое выражение. Сюртук его, запачканный красками, лоснился от времени, локти были худы.