Три версты с гаком

Козлов Вильям Федорович

— Чего ж это тебе моя плешь не понравилась? — подает от верстака голос Гаврилыч. — Плешь, дочка, ни­чью голову не красит.

— Что вы, дядя Вася! У нашего физика плешь акку­ратная такая, гладенькая, а у вас голова будто камень-ва­лун с мхом-лишайником!

Артем молча улыбается. Гаврилыч сконфуженно скре­бет голову прокуренным ногтем, а неугомонная девчонка продолжает:

— Вчера в клубе была — с Людкой Волковой танце­вали, — не выучила физику. Ну, думаю, не дай бог, спро­сит! И точно, как в воду глядела: вызывает. Иду на двойку, что-то говорю у доски, уж и не помню. А он ли­стает дневник и говорит: «Ладно уж, Кошкина-Мышкина, не буду портить букет...» И ставит четверку. Я так обрадовалась, что чуть было его в симпатичную

лысину не поцеловала...

— А я тебе сегодня ставлю двойку за поведение, — говорит Артем, поворачивая мольберт к стенке.

Машенька подходит совсем близко и, заглядывая в глаза, просит:

— Дядя Артем, если получусь уродина, не показы­вайте никому, ладно?

— Гаврилыч из меня душу выматывал, теперь ты...— усмехается Артем. — Вот закончу, сами и решайте, стоит людям показывать ваши портреты или нет. Как ска­жете, так будет... А пока не закончу — молчок, догово­рились?

— Я что? Я ничего, — говорит Гаврилыч. — Красав­ца из меня не сделаешь, да и не надо.

— Людка Волкова говорит, что теперь художники разных страшилищ рисуют, без рук, без ног, бывает, да­же без головы... Родная мать не узнает.

— Это она от зависти, — успокаивает Артем. — Беги домой, вон твоя родная мать в окно смотрит...

Машенька убегает, хлопая дверями, и 0визбе снова становится сумрачно и тоскливо. Наверное, нынешняя зи­ма решила засыпать Смехово снегом. Вон бежит по ули­це рыжая собака, а на спине аккуратная снежная попон­ка. У прохожих на шапках, плечах — маленькие сугро­бы. Ветра нет, и крупные хлопья падают отвесно. Сколь­ко на небо ни смотри, ничего, кроме роящихся хлопьев, не увидишь. Трудно даже представить, что где-то за этой снежной мглой скрывается зимнее нежаркое солнце. На лыжах скользят мимо окон мальчишки. Только что были рядом — и вот словно вошли в белую невидимую дверь.

Совсем близко прогрохотал сквозной поезд. Низкий протяжный гудок сам по себе, отдельно пролетел над Смеховом и замер в занесенном сугробами сосновом бо­ру. Гаврилыч распрямил спину над верстаком, послушал замирающий вдали грохот и сказал:

— Сколько разов за свою жизнь я ездил на поездах, а как все это делается на станции, не знал... Едут люди в вагонах в разные города, спят, в карты играют, пиво пьют, а того, кто их безопасным движением руководит, и в глаза-то не видят, ну, разве только проводника да еще дежурного по станции с флажком в руке... Надоест ночью околачиваться у магазина — какие у нас воры? — ну, и зайду на станцию. Все в поселке спят — ни огонька, а там лампочки красные и зеленые на столах мигают, в ап­паратуре, значит, телеграф попискивает, дежурный в шту­ковину стрелочниками командует. Люди спят, а поезда чешут себе по рельсам и днем и ночью. Дежурный при­нимает их, пропускает, командует, как передвигать стрелку. Переведет стрелку — и поезд пойдет по одному пути, другую переведет — по другому. Захочет — остано­вит семафором поезд, надо — без остановки пропустит...

И все тут до одной секунды рассчитано. К чему все это говорю-то? Живут люди на свете, пользуются всем гото­вым, а как все это достается, никто и не интересуется. Хлеб-то все у нас горазды есть, а как его выращивают, молотят, мелят на муку да на пекарне пекут, не всякий и видел-то. Так и на станции... Пятьдесят годов прожил я, а как семафор открывается, и не знал. Да и ты небось тоже? Слепые мы, люди, что ли? Аль ленивые? Сколько кругом антиресного творится, а мы ив толк взять не мо­жем... Один всю жизню топором махает, другой портки шьет, третий костыли в шпалы загоняет... Свое дело

ку­мекает человек, и слава богу, а как другой с делом справ­ляется, и знать необязательно. Я так про себя думаю: неинтересно жил, как крот, в своей норе копался и ниче­го не видел... А ежели и видел, так проходил мимо, буд­то меня это не касается. И раскрылись мои глаза

на все, что творится вокруг нас, на станции, когда мне дружок дежурный позволил самому открыть семафор прибываю­щему и принять его на второй путь. И эта махина паро­воз с тремя десятками вагонов и платформ остановился в том самом месте, где я ему указал. Вот так-то, Артемушка. На то человеку глаза и голова дадены, чтобы он на все получше глядел да побольше соображал, что к чему... Так я думаю.

— Тебе ночная служба, я смотрю, на пользу по­шла, —- сказал Артем. — Прав был Носков, когда го­ворил, что тебе будет время подумать о смысле жизни...

— Нагородил я тут тебе с бочку арестантов...

— В твоей житейской философии большая мысль за­ложена, — задумчиво продолжал Артем. — Ведь многие люди на небо-то научились смотреть, когда первый спут­ник запустили... А так что было на него смотреть? Небо ведь всегда над головой. И потом до него не достанешь... Наверное, поэтому люди и привыкли больше смотреть под ноги...

— Заговорились мы тут с тобой, а мне еще надо по­ужинать, да и на службу, — заторопился Гаврилыч.

— Мне что-то уж которую ночь не спится, — сказал Артем. — Я приду к тебе после полуночи... Сходим на станцию? Я ведь тоже не видел, как там твой дружок де­журный заправляет всем движением.

— Приходи, — ухмыльнулся плотник.

Глава семнадцатая

1

Отталкиваясь палками, Артем ходко скользит на лы­жах вдоль железнодорожного полотна. Лыжи с шорохом утопают в пушистом снегу, палки глубоко проваливаются. Справа — высокий снежный откос, припорошенный сверху сажей, слева — маленькие, причудливо облепленные сне­гом елки, Некоторые до самой розоватой маковки занесе­ны сугробами. Меж елок петляют неглубокие звериные следы, возле кустов оставили свои крестики птицы. Ар­тем не спеша прокладывает лыжню по непорочной цели­не. Впереди на краю насыпи краснеет семафор, а за ним — железнодорожный мост через Березайку. Там у моста нужно повернуть налево и идти вдоль речки до Горбатого карьера. Это самая высокая гора близ Смехова. Ребятишки после школы дотемна пропадают там. Здесь недавно была накатанная лыжня, но за ночь от нее и следа не осталось.

Лыжи с ботинками и креплениями вручил Артему ди­ректор школы, сказав, что это скромная премия за отлич­ное преподавание в младших классах. Артем принял не­жданный подарок с благодарностью.

На следующий же день он отправился на Горбатый карьер. Кататься — так уж с настоящей горы! Лыжи он с детства любил и, как только представлялась возмож­ность, с удовольствием ходил на них. Без устали караб­кался на высокие горы и стремительно спускался. С трамп­лина тоже прыгал.

Небо над головой стеклянно-чистое. Лишь там, где в туманных радужных кругах купается невысокое зимнее солнце, алеют редкие застывшие облака. Морозный воз­дух сжимает ноздри, изо рта вырываются клубы пара, на бороде и усах оседает иней. В глубоком снегу на пригор­ке примолкли высокие сосны. Там, где поработал дятел, снег под деревьями усыпан иголками и черными сучка­ми. На некоторых ветвях столько налипло снега, что ка­жется — опустись на дерево птица, и ветка затрещит и обломится. Но птиц сегодня не видно.

Со стороны Бологого послышался протяжный, подхва­ченный эхом гудок. Пассажирский идет на Полоцк. Над лесом одна за другой стали появляться округлые расползающиеся шапки дыма, все слышнее тяжелый грохот. Артем даже остановился, когда черная лоснящаяся гро­мада паровоза, скрежеща красными колесами, обдала сверху горячим влажным паром и со стоном пронеслась мимо. В снежном вихре, окутавшем поезд, замелькали зе­леные пассажирские вагоны. На серых покатых крышах зайцем-безбилетником откуда-то издалека ехал почернев­ший от копоти снег. Пассажирский прогрохотал, а за ним еще долго тащился широкий клубящийся снежный хвост.