Три времени ночи
Шрифт:
Распознает ли Жанна в конце концов в себе подспудную ненависть к белокожей девочке с прекрасными руками, которая так и не поняла, что служила матери орудием? К упрямому, сердитому, большеротому ангелу, с чьих уст слетали гневные слова, звучные, как хвала, прямые, подобно кинжальным ударам, которые убивают, но не отравляют в отличие от яда? Жанне надо было дожить до костра, чтобы понять, что она не любит Мариетту, ведь не ее прекрасный профиль, профиль ангела или телочки, будет высматривать она перед смертью в толпе, а маленькое, поблекшее, взволнованное лицо Тьевенны, чьего мужа она убила, чью душу отравила и чей дом разорила; Тьевенна будет стоять там со слезами напрасной жалости на глазах, испытывая сомнения, нерешительность, угрызения совести, да, Тьевенна обвинила ее, но теперь она уже ни в чем не уверена, до последнего дня горести и невзгоды будут преследовать, мучить Тьевенну, эту родственную душу, не давать ей покоя…
И добродушный
Рано или поздно Мариетта примет участие в человеческих распрях. Праведная ли это борьба, неправедная, ведут ее из убеждения или из мести — искусством распознавать такие вещи Мариетта не наделена. Не следует требовать от нее таких тонкостей; она столкнулась с несправедливостью и увидела, что у несправедливости человеческое лицо и бороться она будет с людьми и против людей. Преемственность же в их семье будет навсегда прервана. О матери Мариетта будет говорить так: «Моя мать убила, чтобы спасти мою честь», — и это не трюизм, ведь Мариетта будет верить и в честь, и в справедливость. Она так и покинет этот мир, обладая совершенством животного, которое немногим уступает совершенству ангелов. Кровные узы ночью будут разорваны. Жанна предчувствует это. И она перестает думать о Мариетте, как будто ее нет Жанна и сознается словно наперекор дочери.
— Вот она благодарность за мою доброту, — заговорил палач. — Я только беседовал с тобой, близко даже не подходил, и вот теперь из-за тебя я на дурном счету. Погоди же! Я человек не злой, но клянусь, ты у меня криком будешь кричать!
Особенно он сердится на Жанну за удивление, которое прочел в глазах ребенка, за его внезапное молчание, за страх, сменивший воодушевление на его маленьком бледном лице. Для этого дурачка он был палачом, существом влиятельным, облеченным властью. А по вине этой колдуньи судья разговаривал с ним как со слугой! Почел его простым орудием! Перед ребенком! О, конечно, этот парнишка не бог весть что. Дурачок, которого родители доверили палачу за неимением лучшего, отчаявшись пристроить его куда-нибудь еще, тем более что детей у палача нет, — так они думали, — и он передаст их чаду свою должность, оставит свой дом, а может, и кое-какие деньжата. Жестоким маленьким идиотом, лживым и трусливым, палач помыкал без зазрения совести, в глубине души презирая его и без конца сравнивая с красивым смышленым малышом, который рос вдали от отца, в Сен-Квентене. Однако, как бы то ни было, дурачок был единственным существом на свете, который им, палачом, восхищался, а это что-нибудь да значило. Он бегал за палачом почти как собачонка; когда же человека кусает его собственная собака, у него такое чувство, что ничего у него больше нет. Возмущение в глазах мальчика, изумление задевали палача за живое, будили память о давнем унижении.
— Но я ничего не сказала! — возразила Жанна.
— Ты глядела на него и стонала, ты его околдовала.
— Очень режут веревки. И потом, ты кричал, я испугалась.
— Пугаться или не пугаться — твое дело, — проворчал он. — Только напрасно он грозит позвать стражника или судью. Сама увидишь, тебе от этого легче не станет.
Палач кипел ненавистью к Жанне. И вообще сегодня он не узнавал себя, ведь он всегда выполнял свою работу без удовольствия и без отвращения, пытаясь (только сейчас он осознал, что постоянно прилагает к этому усилия) рассматривать его как обычное занятие, только менее утомительное и лучше оплачиваемое. В первый раз ему хотелось делать больно, и это его удивляло, будоражило неразвитую оцепенелую совесть. Его всегда поражало, что люди, по-видимому, считали, будто его ремесло должно волновать, доставлять удовольствие, вызывать отвращение, иметь определенную привлекательность. Он же видел в своем ремесле вещь малоприятную, но в конце концов будь он сыном мясника… Велика ли разница? Однако сегодня его собственное смятение говорило, что разница есть. «Так вот что значит ведьма!» — думал он.
Внезапно он опустился возле Жанны на корточки.
— Как ты узнала, что у меня есть ребенок?
— Ты сам сказал.
— А как ты заставила меня сказать? Я ведь никогда никому этого не говорил.
Жанна и сама не знала. Как она почуяла, где больное место у секретаря суда? Как догадалась, что Франсуа Прюдом положит глаз на Мариетту? Она чуяла тайну, страдание, угрызения совести, которые каждый человек таит в себе, как собака всеми своими порами под землей или в грязи чует кость; и если спросить Жанну, почему она задавала вопросы, почему чувствовала в себе потребность бередить чужие раны, она затруднилась бы ответить, будучи не в состоянии разобрать, где в ее пристрастии умалять других до себя, проявлять власть, ненависть, где любовь, где желание избавиться от одиночества. Могла ли она даже в эту минуту знать, что ею движет: страх перед палачом и его ненавистью, которую она сама же в нем пробудила, удовольствие от того, что он тут, рядом с ней, шепчет вещи, в которых никогда до сих пор не признавался, вызов, бунт против тех сил, из-за которых они оба, он и она, очутились здесь.
— Не хочешь отвечать! Ничего, заговоришь! Больше, чем надо, расскажешь!
Разумеется, она заговорит. Как и все в конечном итоге заговаривают, сознаются. Палач, секретарь суда, Тьевенна, Франсуа и многие-многие другие, которые приходили с благими пожеланиями, просили дать лекарство, вылечить больного, устроить бездетной ребенка, но в конце концов гнойник прорывался и с их уст срывались слова, доказывающие их зависть, ненависть, корыстолюбие. После победы Жанна всегда испытывала горестное облегчение. Иной радости она не знала, но эта была ей хорошо знакома. За свою жизнь Жанна насладилась ею вдоволь, ведь она умела ее вызывать, знала ей цену (и разве ее смерть — не цена, которую Жанне придется уплатить за то, что ей удалось породниться с чужими людьми?). И если из всех людей, которых она знала сколько-нибудь продолжительное время, только Мариетта ни разу не всколыхнула в ней подобных чувств, то это только потому, что Мариетте не в чем было сознаваться. Она до ужаса пуста. Быть может, чудодейственно пуста. Итак, про Мариетту нужно забыть.
— Понимаю, ты стараешься для своего ребенка. Чтобы ему было потом на что жить.
Он тотчас клюет на наживку. И облегченно вздыхает.
— Это правда. Сбережения, дом, все мое собственное, дом он сможет продать, сдать внаем.
Все они одинаковые. Они хотят убивать, властвовать, быть любимыми и при этом напрашиваются на похвалу. Хотят, чтобы их поступки объясняли благородными причинами, снимали с них вину. В этом Жанна тоже была мастерица. Боль от одной маленькой колючки отзывается по всему телу, надо только уметь ее всадить. Ничего больше не требуется. Благородные побудительные причины, благие желания только ускоряют гниение души. Однако должно пройти время, времени же у нее не остается.
— Зря ты на меня сердишься. Я всегда всем говорила: будьте уверены, у него есть на то свои причины. А они говорили, что твое ремесло тебе в радость, что ты жестокий.
— Кто это говорил? — воскликнул палач.
Он высился над нею огромной скалой. Но у Жанны не было времени испытывать страх, она вся была устремлена к своей цели, к неожиданному обретению сообщника, соединению родственных душ.
— Да так, все понемногу. Вот, к примеру, Франсуа, это Тьевенна втемяшила ему в голову, что ты жестокий.
— О, я сожгу эту мразь!
— И мэтр Роже, и Дениза де Мару, и еще…
— Неужели правда? — прошептал он подавленно.
Все эти люди вежливо с ним здоровались, при случае оказывали ему услуги, временами, когда не хватало мужчин, он помогал им косить или собирать виноград. Действительно, даже и тогда он ел в стороне и почти с ними не разговаривал, но потому что сам так хотел (по крайней мере он так думал). Просто подобный образ жизни, неразрывный с положением палача, позволял ему сохранять достоинство и даже предохранял от возможных вспышек чувствительности в случае, если его позовут вешать кого-нибудь из знакомых. Он всегда смотрел на вещи под этим углом зрения и не нарушал заведенного порядка, подобно старому солдату, который каждый день до блеска чистит свое оружие, не задаваясь вопросом, понадобится ли оно ему сегодня. И вдруг порядок, который, как считал палач, заведен им самим, приобретал иной смысл; неужели этот порядок — не результат его выбора, а навязан ему презрением окружающих? Сжившись с одиночеством, он никогда не был особенно общительным. Каждый месяц он ходил навестить сына, передать той, кого называл женой, свои сбережения и возвращался домой со спокойной душой, полагая, что добровольно исключает себя из их жизни, за которой следил издалека. Но была ли у него уверенность, что, попроси он, Десль согласилась бы на виду у всех жить с палачом? Она была высокой брюнеткой, как и он, неразговорчивой и работала в ювелирном магазине — скорее подруга хозяйки, чем служанка, — и малыш чувствовал себя там как дома. Внезапный порыв чувственности бросил друг к другу эти два молчаливых существа. Никогда не говорили они друг другу слов любви, но атмосфера откровенности и доверия соединяла их, сына палача и девочку-найденыша, у которой не было ни отца, ни матери. Он почти сразу устроил ее в Сент-Квентене. О женитьбе вопрос никогда не вставал.