Три времени ночи
Шрифт:
— Я не знаю, — в ужасе произнесла она.
— Жанна, три человека слышали, как вы сказали палачу, заявили, почти прокричали: «я видела дьявола, я колдунья». Вы сознались добровольно, никто не оказывал на вас давления. Никто в эту минуту не причинял вам боли.
— Никто ее пальцем не тронул, — презрительно проговорил секретарь. — Наверно, она просто струхнула?
— Так это страх? Всего только страх?
Он еле сдерживал желание подойти к ней, взять за руки, начать умолять, а потом скрутить эти руки, ударить по лицу, чтобы она выдала драгоценную тайну, подвергнуть пытке (жалость и даже отвращение уже не останавливали его) эту взбунтовавшуюся плоть…
— Отвечайте! Отвечайте же.
— Там был человек, — еле слышно сказала она, — человек в черном.
— С раздвоенными копытами?
— Пахнущий
— С холодным семенем?
— С козлиной головой?
Они лихорадочно задавали вопросы, и головы их полнились образами, причудливыми картинами из глубины веков, сплетнями кумушек, бредом больных, смутными желаниями, которые унавоживают сны, и все это насытившись человеческой плотью, разгоряченным человеческим мозгом, обретало жизнь и силу, как гигантский цветок без корней, один из появляющихся сразу после дождя сказочных цветков, которые через несколько часов превращаются в пучок увядшей травы, пар, исчезающий на солнце. Лучше, чем кто бы то ни было, Жанна умела плодить и взращивать эти неосязаемые, все собой заполняющие заросли, и вот теперь она сама в них заблудилась, не находила выхода, ей было страшно, да-да, страшно. И эта пытка была изощренней, чем пытка палача. Страх проник в нее, когда она столкнулась с человеком, отвергавшим ее, и еще больший страх охватил Жанну перед людьми, втайне желавшими, чтобы она утвердила себя перед ними как колдунья. У нее кружилась голова, Жанна ощущала присутствие смерти, близкой, неминуемой: думала ли она когда-нибудь о смерти? И вот этот час настал. Да верила ли она сама в дьявола?
— Не знаю. Понимаете, я плохо помню. Это был человек, он совершал зло, он…
— Тот самый, с которым вы сошлись в церкви, когда вам было тринадцать лет?
— Наверно.
Это был не он. И все-таки… После Жака у Жанны был только один мужчина, он появлялся из мрака, иногда тяжелый, плотный, иногда тонкий и легкий, как тень, но он одаривал ее всегда одинаковым наслаждением, терпким, полновесным, обезличенным. Колодец, бездна, края которой испещрены глазами, они следят за тобой, кромсают на куски и тем не менее ты одинок в своем бесконечном падении. Возникают и исчезают образы чудовищ, и, безразлично — падаешь или убегаешь, наступает момент (наконец наступает!) судорожного волнения, когда сама пустота настигает и пожирает тебя. Ты настигаешь и пожираешь себя сам, покуда не преступаешь черты, за которой ничего нет (наконец ничего!), за которой исчезаешь и уничтожаешься навсегда, и от тела и души остается лишь светящаяся булавочная головка, изысканное страдание, тонкое, как волос, который вот-вот порвется и уже рвется… И вдруг на бешеной скорости, головокружительным галопом с четырех концов света возвращаются к вам ваши руки, ноги, голова — тело восстанавливается, и сопротивляться бессмысленно, сознание, душа, если хотите, возвращается в свое обиталище, и за ними вперемешку смутные угрызения совести, гнев, ломота во всем теле, — все это компонуется и переплавляется заново, восстанавливается, как если бы ничего не произошло. Это мог бы быть тот же самый человек, но не исключено, что его вовсе не было.
— Может быть! Но вы должны были его узнать. Это был он, дьявол!
— Если это был дьявол, почему после кощунственного поступка все в церкви осталось по-прежнему? — спросила тринадцатилетняя девочка.
Да, устами Жанны говорила девочка и ее жестокое и простодушное разочарование. Ребенок, которому было отказано даже в Божьем гневе. Этот ребенок теперь у них в руках. Жанна отдавала себе в этом отчет, ну что ж, тем хуже. У нее не было больше времени, она не могла больше ждать, она погибла окончательно. Так пусть ей подскажут хотя бы разок, как ей быть.
— Вы, что же, полагаете, что Бог должен откликаться на любой чих, да еще из-за такой девчонки, предрасположенной ко злу, какой вы тогда были? — не совсем уверенно возразил Боден. Ах, понимала ли она, что и сам Боден все бы отдал, лишь бы что-нибудь произошло?
— Тогда почему вы думаете, что Сатана…
Их взаимная агрессивность была чисто внешней. Тревога меж тем нарастала. Может, через минуту они объединятся.
— Но Сатану вы же видели! Ведь вы сказали, что видели! Зачем же надо было говорить, если…
— Зачем… Чтобы опровергнуть, разрушить нелепую веру палача, который только что покусился на очевидное, осмелился… И ведь он лгал, выставляя свою веру, свою любовь, лгал. Она тоже часто лгала, и ее ложь порождала смертоносные чудеса. Разве не может и ложь этого человека оказаться плодотворной? А тогда…
— Я так думала, — прерывисто дыша, ответила Жанна. — Я и сейчас так думаю. Но я не уверена, не совсем уверена… О, как больно!
Голова у Жанны раскалывалась, будто по ней били молотком. Ужасная боль пронизывала ее насквозь. На лбу проступали капельки пота.
— Глядите, как она мучается, — обрадовался секретарь суда. — Дьявол засел у нее в голове и не дает сознаться.
— Но вы ведь наводили порчу, Жанна? Делали из воска фигурки, а потом протыкали их булавкой?
Несмотря на крайнее напряжение, Боден говорил медленно, спокойно, как с не очень смышленым ребенком, и, словно загипнотизированная, Жанна и отвечала, как послушный ребенок, — чуть ли не с облегчением.
— Да.
— И те, на кого вы наводили порчу, заболевали? По крайней мере, в некоторых случаях?
— Иногда заболевали.
— И часто, не так ли? Ваши… ваши клиенты были довольны?
— Да, нередко… платили.
— Вы же понимаете, что вашими руками действовал дьявол. Это его вы призывали, лепя фигурки. Вы говорили заклинания?
— Мы все говорили заклинания, одни и те же. Но они не всегда помогали.
— Не всегда, но часто?
— Часто.
— И вы говорили: дьявол меня услышал?
— Я говорила: получилось.
— Благодаря дьяволу?
— Я не знала, понимаете, не знала. Чтобы удостовериться, надо было начинать сначала. Каждый раз начинать снова и снова.
— И вы начинали снова?
— И тогда вы удостоверились?
— Я никогда не была уверена до конца.
Жан Боден откинулся в своем кресле. В наступившей тишине было слышно, как тяжело и хрипло, словно животное, дышит Жанна. Запах ее пота заполнял комнату. Уже восемь дней ее держали в тюрьме и не давали мыться из опасения, что она использует воду для каких-нибудь магических операций. Ее и поили, поднося кувшин к губам.
Животное. Грязное вонючее животное, которое загнали, обложили собаки. Скоро она будет хотеть только одного — умереть. Все они этим кончали — колдуны и ведьмы; многие, громко крича, молили о смерти и, чтобы добиться ее поскорее, сознавались в несметном числе злодеяний — одно ужаснее другого, — которых порой и не совершали. И, однако, эти скоты, жалкие отребья, изъеденные сластолюбием, злокозненные недоноски присвоили себе самую драгоценную тайну на свете. Что же удивительного, что их пытают, без конца изыскивая все новые способы вырвать у них эту тайну? Сам Боден в эту минуту, располагай он каким-нибудь средством, пусть самым кровавым, самым жестоким, установить правду, не колеблясь к нему бы прибегнул. И ведь он читал о процессах, где все было так ясно, так убедительно. Однако он захотел убедиться сам, своими глазами, дотронуться рукой и понять, подобно святому Фоме, которому было позволено вложить персты в рану Иисуса Христа. Боден с тревогой спрашивал себя, не примет ли и это судебное дело такой же удобоваримый вид под пером столь недалекого человека, как секретарь суда, и в голове этих неповоротливых, невежественных судей. Если убрать окалину сомнений, вздохов, осторожного первоначального нащупывания, не останется ли образ отъявленной колдуньи, цыганки, насылательницы порчи, отравительницы, повинной в чужой смерти (а то и в нескольких смертях), участвовавшей в шабаше и видевшей дьявола в облике человека в черном? Разве усомнился бы он в подобных выводах, преподнеси ему весь процесс в таком виде?
Оставалось предположить, что ведьмы не желают, чтобы их судьи пребывали в уверенности и душевном покое. Возможно, разумнее всего не обращать внимания на недомолвки, к которым они прибегают из непременного стремления навредить. И потом, раз существуют христиане, лишенные благодати, несмотря на их молитвы и благие деяния, то почему не может быть ведьм, которых их собственные злодейства никогда до конца не защищают от сомнений? Тогда какая таинственная сила заставляет ведьм упорствовать, в то время как многие верующие устают от своей добродетели?