Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография
Шрифт:
Летом и в начале осени 1917 года с особенной остротой проявился давний раскол российского общества. Да, у нас было две России, которые редко соприкасались. Первые и после крушения империи не потеряли имперский лоск, будучи по убеждениям либералами, республиканцами. У многих этот лоск был уже буржуазного происхождения — почти как в Европах, а то и не хуже. Они великолепно вписывались в богатые дворцовые интерьеры, планировали развиваться вместе с крупнейшими президентами, монархами и деловыми людьми мира, старались общаться с их представителями на равных. Разумеется, они не сомневались, что Учредительное собрание превратит Россию в централизованную буржуазную республику, которая в международном оркестре займет прежнее место империи. Только — без монархических предрассудков, без расточительной нагрузки на бюджет, связанной с образом жизни многочисленной царской семьи. Эти люди умели носить фрак, держаться прямо, свободно могли затеять и поддержать светскую беседу, но… не понимали и почти не знали вторую Россию, которую в глубине души считали «татарщиной» и «Азией». И надеялись (во многом наивно), что эта Россия рано или поздно
Рыков варился и витал только во второй России, в нижних пластах империи. И даже крестьянство, которое для большевиков было во многом чужеродной средой, знал неплохо. В элитарных кругах он, как и полагалось члену РСДРП(б), выглядел представителем враждебной силы — как и почти все большевики, за редкими исключениями вроде Красина.
Большая страна — это всегда разные реальности. Горожанам никогда не понять землепашцев, а уж «элите из элит» — и подавно трудно проникнуться проблемами тех, кто «слаще моркови ничего не едал». Рыков с его саратовским детством об этом прекрасно знал — особенно после холерных мятежей, по сути — крестьянских.
…15 сентября на заседании ЦК шло обсуждение писем Ленина, которые сохранились в истории под красноречивыми названиями: «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание». Рыков в то время был, кроме прочего, членом исполкома Моссовета — и к нему снова прислушивались всерьез. Эта встреча не стала заочной победой Старика. Умеренные — включая Рыкова — оказались на коне, радикализировать настроение партийцев не удалось. Скорее они предпочли выжидательную позицию и опасались провокаций. ЦК принял резонное решение не допускать стихийных преждевременных выступлений рабочих и солдат. Это не означало прямого отказа от ленинских рекомендаций, но не говорило и о том, что большевики готовы сломя голову бежать за своим вожаком.
Зато появились новые козыри для получения власти «парламентским» путем — через Советы, с опорой на ораторское и организаторское мастерство Троцкого. Осень после победы над корниловцами стала для большевиков временем нового расцвета. Им удалось добиться большинства в президиуме Петросовета — органе, который мог оказаться ключевым в борьбе за инициативу. 25 сентября стало днем триумфа товарища Троцкого: его избрали председателем этого ключевого собрания. Его — яростного, нацеленного на перехват власти у кого угодно, на этот раз — в пользу большевиков.
В президиуме отныне работали четыре большевика, два эсера и один-единственный меньшевик. В большевистскую четверку вошел и Рыков, сочетавший ответственную работу в двух столицах. В северной на этот раз он оказался нужнее. Рыков относился к Льву Давидовичу, как известно, с крайней осторожностью, присущей «старым большевикам», прошедшим с родной организацией весь извилистый и опасный путь, — и стал в президиуме своего рода сдерживающим центром, ограничивавшим возможный «вождизм» Троцкого. Нет, этот президиум в сентябре не стал штабом восстания. Ни в коей мере! Но центром политической экспансии большевиков Петросовет стал. И опытный Рыков в известной степени послеживал за ненадежным и набиравшим популярность Троцким. Не шпионил, но послеживал. Каждую неделю партия набирала популярность в столице — и это оказалось решающим фактором осенью 1917-го. Вспомним, что и на выборах в Учредительное собрание в Петрограде большевики уверенно оказались на первом месте. Только поэтому нельзя недооценивать роль Петросовета в той, постоянно обострявшейся ситуации. А у Ленина в Финляндии возникли и новые перспективы, и новая обуза: отныне ему приходилось считаться со столичным Советом и его лидером без тени пренебрежения.
Лозунг «Вся власть Советам!» снова стал актуален для большевиков. Партия к концу сентября насчитывала не менее 350 тысяч членов. Это означало, что и лично у Рыкова стало больше влияния и власти, больше кадровых возможностей. Но это — палка о двух концах. Насколько надежны были эти товарищи? Тут можно спорить, строить гипотезы. Но рост беспричинно не случается, это понимал и Рыков.
Пополняли партию прежде всего те, кому надоела война. Бороться за мир во время большой и затянувшейся войны — дело понятное и благородное. Когда сошел на нет массовый патриотический порыв, ее поддерживали не только начитанные марксисты, невысоко ставившие буржуазные национальные государства и их интересы, но и миллионы людей, попавших под колеса войны. Вдовы, калеки, их родственники, те, кто потерял работу во фронтовые годы… Огромный людской ареал для политической работы на перспективу. Другое дело, что недостаточно было провозгласить стремление к немедленному прекращению «всеевропейской бойни» за интересы феодалов и капиталистов. Война не может закончиться, если только провозгласить ее завершенной. Предстояло разработать условия мира. Уже осенью 1917 года именно этот вопрос волновал многих — и партийных, и беспартийных. Превалировали две идеи: воевать — даже с горем пополам — до победного конца, учитывая поражения Германии на Западном фронте; надеяться если не на мировую революцию, то на активность социалистического движения в странах Европы. Второй вариант предполагал, что в случае усиления нового Коммунистического интернационала в Европе просто резко поменяются правила игры — и все договоры последних лет можно будет очень скоро сдавать в утиль. По-настоящему договариваться придется уже с единомышленниками. Рыков прекрасно понимал, что и с ними будет непросто. Возникнут конфликты интересов, разнообразные уклоны… И все-таки это будет справедливее и правильнее, чем «дипломатический оркестр» монархов и магнатов, который привел Европу к кровавой катастрофе. Так думалось летом 1917 года. Содружество пролетариев, а вслед за ними — и интеллигентов. Вот где выход из тупика.
Первая мировая привела к инфляции жизни. Интеллигенция
В начале октября большевики уже деловито обсуждали нюансы будущего вооруженного восстания. Как обычно, все начиналось с очередных посланий Ленина. И тут завязался спор, который поначалу казался бессмысленным и бесконечным: где следует начинать «последний, решительный бой» — в Москве или в Петрограде. Рыков (в отличие, например, от Троцкого) хорошо знал московскую ситуацию — и при обсуждении этого вопроса многие прислушивались именно к нему. Алексей Иванович считал, что опасно начинать с Москвы. С одной стороны — в Петрограде больше сторонников Временного правительства, но разве у них имеется отлаженная военная организация? Учитывая Красную гвардию, перевес сил с каждым днем переходил на сторону большевиков. Возникло, конечно, и противоположное мнение. В начале октября состоялось совещание партийных работников Москвы и Московской области. Георгий Оппоков (Ломов) и Валериан Оболенский (Осинский) — большевики, к которым многие прислушивались, — считали, что Первопрестольная может стать спусковым крючком всероссийской пролетарской революции. Рыков решительно протестовал. У него имелось два взаимосвязанных железных довода: относительная слабость Красной гвардии в Москве и нехватка оружия. Зато у сторонников Временного правительства — правых эсеров — оружия хватает. А в Петрограде под боком — Балтийский флот. Моряки — не самая надежная публика, но в революционные дни, при правильной постановке дела, полезная. Никакого плана действий они не утвердили. Но, кажется, аргументы Рыкова прозвучали авторитетно.
Дошла или не дошла до Ленина подробная информация об этом бурном совещании — но он явно принял сторону Алексея Ивановича. Все это не помешало Рыкову войти в Московский военно-революционный комитет, одновременно действуя и в Петрограде, над которым уже вовсю сгущались революционные тучи. Или — вставала заря Октября, это уж как кому по душе. Никто не сомневался, что в любом случае всерьез захватывать власть придется в обеих столицах. Иначе — поражение в худших традициях Парижской коммуны. Но начинать решили все-таки с города разводных мостов. И тут дело не только в соотношении военных сил и партийных технологиях. В революции не последнюю роль играет символика, «психическая атака» на умы.
День восстания еще не определили — но уже было ясно, что в том или ином качестве попытка захвата власти состоится. И — на совсем другом уровне, чем летняя солдатская импровизация, в которую большевиков втянули помимо воли. О главных задачах захвата власти, о том, что будет «после восстания», большинство партийцев имело смутные представления. Конечно, мир, конечно, собственность на средства производства. Но мало кто считал, что речь пойдет о диктате одной-единственной партии…
Едва ли кто-то в те дни планировал отмахнуться от других социалистов. А уж Рыков и подавно считал, что необходимо многопартийное социалистическое правительство. Он предполагал, что придется долго и утомительно «драться» с представителями других партий из-за всяческих разногласий, которых с каждым месяцем станет все больше. Проводить совещания, съезды, которые будут перерастать в арену самых бурных дискуссий. Но надеялся если не на согласие, то на рационализм товарищей: встав во главе страны, бывшие подпольщики должны будут учиться управлять, а значит — находить компромиссы. Сам Рыков в свое время и с упрямым, даже несколько высокомерным Плехановым почти сумел договориться — когда Ленин размежевывался с меньшевиками. Хотя — кем он был тогда для Плеханова? Мальчишкой. Даже в революционный год политик не должен отрицать дипломатию. Не один Рыков, целая плеяда видных большевиков в то время размышляла примерно так же. Ногин, Каменев, отчасти Зиновьев. Колебались и другие. И это — сплошь деятели первого ряда большевистской партии. Наметились разногласия явные, нахлынули и смутные, в которых больше подразумевалось, чем провозглашалось. В этой ситуации задачей таких политических танков, как Ленин и Троцкий, было пробивать дорогу своим идеям, по возможности не считаясь с препятствиями, с оппонентами, с обстоятельствами. Рыкова к таким заряженным на результат «революционным машинам» отнести нельзя. Но, выполняя партийные решения, он, как умел, вел агитацию среди рабочих и солдат. Критиковал Временное правительство, не говоря уж о генерале Корнилове… В этом смысле он был одним из десятков большевистских «офицеров». Снова прорабатывал планы забастовок, изучал людей, на которых можно положиться. Большевики (вместе с немногими союзниками из числа анархистов и левых эсеров) получили мощные рычаги, позволявшие давить на правительство и на Советы.
10. «Отряхнем его прах с наших ног»
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам враждебны златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог.
В марте 1917 года Временное правительство провозгласило «Рабочую Марсельезу» гимном России, но реализовать мечты народника Петра Лаврова удалось все-таки большевикам. Один из парадоксов революционного года, что Ленину пришлось «брать власть», оперируя людьми, в числе добродетелей которых не значились дисциплина и послушание. Карьеристов-столоначальников в его распоряжении не было. Когда Рыков с чем-то не соглашался — он спорил и не пасовал. То же самое можно сказать про любого из недавних подпольщиков, давно освоивших российские тюрьмы и долгие годы проведших в ссылке, подчас в местах самых суровых. Их стихия — мятеж, бунт. И Ленин, представьте, иногда напоминал им жандармского чиновника, который в чем-то пытается убедить революционеров «сверху вниз». Напрасный труд! Но во многом ситуация складывалась и в его пользу.