Три жизни Юрия Байды
Шрифт:
— Вас ист дас?
Растерянный, ошеломленный неудачей Куприян переступил с ноги на ногу. «Проклятый немчура! Подумает еще, не дай бог, что нарочно не захотел сварить, и убьет. А что ему? Убьет, и вся недолга». Заикаясь от нахлынувшего страха, он пролепетал:
— Извиняйте, пан… господин… офицер… Эта сталь твердая, не поддается… Я не виноват, господин офицер…
Офицер взял клещами раскаленный обломок, принялся рассматривать с предельным вниманием. Покачал издевательски головой.
— Думм копф! [2] — взлаял он и разжал клещи.
Пышущий жаром кусок железа упал на голую ступню Куприяна. Тот
— Нимст дизе айнцельхайт! [3] — сурово крикнул черномазый и подтолкнул сапогом к Куприяну горячие обломки. — Ком!
Тот послушно взял их тряпкой, вынес из кузни. Тихон Латка, заискивающе улыбаясь, поклонился немцу и развел руками. Черномазый плюнул на него:
2
Дурная голова!
3
Возьми эти части!
— Хинаус, хундшвайн! [4]
Тихон исчез. Куприян, припадая на обожженную ногу, поковылял за танкистом.
«Ох, беда, беда… грянула, откуда не гадал. Куда они меня?» — думал он, охваченный стра-хом.
— Гее, гее! Шнель! — подстегнул черномазый. Другой спросил:
— Во ист машинен-тракторенстатион?
«Про эмтээс что-то спрашивает…» — догадался Куприян и закивал с готовностью.
— Тут эмтээс, недалечко… пятнадцать километров не будет, — показал на пальцах.
4
Пошел вон, свинья!
— Цайгст, во ист эмтээс! — приказал немец и погрозил Куприяну пальцем.
Вскоре танкисты уехали, увезя с собой Куприяна. Из эмтээс, однако, домой он не попал, а оказался в райцентре в полицейском управлении, которое размещалось в бывшем здании милиции. Там бы он так и остался надолго, если бы двое суток спустя, голодного, обросшего серой щетиной, не вывели из камеры и не погнали куда-то. Шел, прихрамывая, понурив лысую голову, прощался с белым светом. Перед дверью начальника районной полиции немного воспрянул, понял: сразу казнить не будут. Его втолкнули в кабинет.
За столом сидел человек в новеньком мундире и барабанил пальцами по столу. Куприян зыркнул на него исподлобья и остолбенел: Панас Гаврилович Кормыга! Он! Изумление Куприяна было столь велико, что первые секунды он не мог слова вымолвить, вращал оторопело головой и не знал, верить или не верить своим глазам. Кормыга, которого он знал столько лет, сразу вознесся при новой власти!
О чем говорили други-приятели наедине, то никому не известно. Позже, когда Куприян рассказывал бабке Килине, что с ним произошло, он похвастал, что, расставаясь, Панас Гаврилович похлопал его по спине и сказал покровительственно:
«Дело твое надо подправить, сработать в их пользу, а потом…»
«Помилуй, Панас Гаврилович, что я смогу сделать?»
Кормыга усмехнулся:
«У тебя царь в голове небось не дурной… придумаешь…»
О том, что говорил Кормыга дальше, Куприян бабке Килине не сказал. А говорил он примерно следующее:
«Нам с тобой немцев, бояться нечего, такие, как мы, им во как нужны, — провел Кормыга себе по горлу ребром ладони. — Да, сила у них страшенная, но она там, на фронте. А тут что? Тут они без нас — тьфу! Пусть там подольше возятся с красными, пусть покрепче лупцуют друг
И, довольный своей шуткой, Кормыга засмеялся.
Возвратившись домой, Куприян помылся в речке, съел две миски борща и завалился спать в сарайчике, где прохладнее. Вдруг поздно вечером будит его бабка Килина:
— Вставай-бо, Куприял, та йди в хату…
— На что мне хата? Чтоб блохи изгрызли? — заворчал недовольно хозяин, зевая и почесываясь.
— Та вставай же, бо Юрась пришел!
С Куприяна сон как рукой смахнуло.
— Откуда пришел?
— Не знаю. Только худой, аж черный…
Юрась сидел в хате на лавке, глаза в землю. Тяжелые руки — на коленях. Куприян ударил об полы ладонями.
— Что с тобой было, Юрасю? Где пропадал?
Тот посмотрел на дядю, на бабку, стоявших у двери, вздохнул с натугой, ответил пословицей:
— Беда меня породила, горе вскормило, а кручина в землю потянула… Да не свела почему-то.
— Где ж ты был? — переспросил Куприян, подходя и обнимая племянника.
— «Где был»!.. — хмыкнул тот со злостью. — В капэзэ был, под следствием.
— Выпустили?
— Когда стали к городу подходить немцы, меня вместе с другими погнали окопы копать. Я и сбег.
Бабка Килина перекрестилась. Куприян мигнул ей:
— А ну, мать, что есть — на стол! Подвеселить надо хлопца…
Он вышел в сенцы, пошарил там, вернулся с бутылкой, налил три граненых стакана.
— Давай, племянник, с дороги… со счастливым возвращением!
И, закинув голову назад, стал пить мелкими частыми глотками. Острый кадык его прыгал вверх-вниз. Бабка Килина тоже выпила, подтянула губы, утерлась фартуком, а Юрась смотрел, смотрел на свой стакан да так и отодвинул. Принялся вяло хлебать борщ. Вдруг бросил ложку и заговорил о своих злоключениях. Не закончил, махнул рукой и опять принялся за еду. Бабка смотрела на него жалостливо, качала головой, дядя хмуро молчал. Наевшись досыта после голодухи, Юрась молвил в раздумье:
— За что меня сунул в каталажку, хоть убей, не знаю. Начальник задержал меня, чтоб выяснить какие-то вопросы, а сам ушел и как сквозь землю провалился.
— Ты что ж, подрался с кем-то? Чего выяснять потребовалось?
Юрась поморщился и нехотя поведал о том, что видел в лесу у Маврина болота некоторое время тому назад, когда возвращался из райцентра. Тут Куприяна затрясло. Громко выругался:
— Боже ж ты мой, боже ж ты мой, какого дурня породила сестра моя родная! Тьфу! Да голова у тебя на плечах или тыква пустая? Нашел кому про злодеев заявлять! Почему мне не сказал, не посоветовался? Что я тебе, враг? Эх, был ты квак, кваком и остался… — Дядя отдышался, затем спросил: — Послухай, а откуда ты взял, что они прятали краденое добро?