Тринадцатая пуля
Шрифт:
"Вот оно! — с удовлетворением подумал я. — Добрался-таки друг Вася до сортирной тематики".
— …да, к деревянному сортиру, сохраненному умненьким Васечкой в том — почти нетронутом — состоянии, в котором он находится со дня своего торжественного открытия вот уже почти пятьдесят лет, и, несмотря на наличие в моем вполне современном доме двух туалетов, этот ветеран по праву, и, на мой взгляд, заслуженно, занимает почетное место в дальнем углу сада в тени вишневого дерева и бузины. Признаюсь, подолгу сиживаю я там. И не без пользы, не без пользы…
— Задумывался ли ты, дорогой мой друг, — продолжал он, — сколько гениальных прозрений приходило в голову людям в подобных уютных сортирах при отправлении ими естественных потребностей? Уверен, не будь этих сортиров и не будь людей, которые обожали часами просиживать на толчке, тупо уставившись в засранное мухами сортирное оконце, не было бы и этих гениальных прозрений, которые затем потрясали умы современников и впоследствии оказывали влияние на интеллектуальное развитие целых
— Таким образом, становится совершенно ясно, — разносился по гостиной его красивый голос, — что отправная точка глобальной человеческой мысли находится между крышей сортира и выгребной ямой… Это хорошо знал великий американец Эрнст Хемингуэй, имевший в сортире целую библиотеку и проводивший там лучшие минуты своей жизни! Тебе интересно? Продолжать?
— Валяй. Я все жду, когда ты доберешься до Маркса или Толстого… Тебя ведь интересуют только крупные фигуры, ты же не станешь размениваться на какого-нибудь дядю Ваню…
— Придет и их время, будьте благонадежны, многоуважаемый Андрей Андреевич! Учитывая, что любимой болезнью русских писателей были геморрой и несварение желудка и что вследствие этого значительную часть своей жизни они были вынуждены проводить в ватерклозетах, то смело могу предположить, что многое из написанного ими замышлялось, а, может, и писалось под шум спускаемой воды и другие, менее благородные, звуки…
— Хотелось бы назвать, — токовал Васечка, — ряд великих имен — красу и славу мировой литературы: Антона Павловича Чехова, Николая Васильевича Гоголя, Михаила Афанасьевича Булгакова и прочих, и прочих, кои страдали вышеуказанными недугами. Что касается иноплеменных авторов, то за всех не поручусь, но, помимо уже названного мной великого американца, могу назвать имя прославленного философа и экономиста, которого мы должны благодарить за семьдесят сраных лет Советской власти. Я имею в виду Карла Маркса. Мне достоверно известно, что Маркс большинство своих работ создал, сидя в нужном чулане. Да иначе и быть не могло! Где еще ему мог прийти в голову весь этот вздор? Он и свой дурацкий "Капитал" замыслил, маясь животом, о чем, заходясь в плаче, и написал сердечному другу Фридриху Энгельсу, умоляя того прислать как можно быстрее два-три ящика целебного белого вина для опохмела и ящик красного — для укрепления желудка. Вино было прислано, чуть позже припожаловал и сердобольный Энгельс, чтобы удостовериться — вино подействовало: друг Карл умер. Конечно, я далек от мысли обвинять в этом Фридриха Энгельса, напротив, мне известно, что смерть Маркса до глубины души потрясла официального заместителя основоположника научного коммунизма. Но еще больше его потрясло состояние рукописи "Капитала". Оказалось, что "Капитал" Марксом был еще и не начат! Когда в кабинете безответственного философа Энгельс нашел великое множество в беспорядке валявшихся на полу разрозненных выписок, заметок, вырезок из книг и газет, он едва не лопнул от злости. Ему, крупному капиталисту, уже много лет разрывавшемуся между двумя любовницами, страшными стервами сестричками-двойняшками, и так никогда времени не хватало, а тут еще вся эта история с не вовремя преставившимся Карлом. И не у такого крепкого мужчины как Энгельс, голова пошла бы кругом, но, верный старой дружбе, он, проклиная все на свете, взялся за гигантский труд — надо было отрабатывать гонорар, давно полученный, пропитый и проеденный милым другом Карлом и его многочисленными домочадцами и подружками. Создавался "Капитал" в спешке, в нервотрепке, поэтому тот редкий человек, который сподобился прочитать эту книгу до конца, всегда бывал поражен количеством нелепостей, которыми полон сей труд. Создается впечатление, что и Энгельс работал в сортире.
— Очень убедительно, а главное — зажигательно! Ты сам-то читал "Капитал"?
— Спрашиваешь!.. Конечно… нет.
— Тогда расскажи об Ильиче.
— Ну, это проще простого. Посмотри, что натворил Ильич и его последователи с Россией, на долгие десятилетия поставив ее раком на рога. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что задумать подобное мог только ненормальный и только в клозете. Я так явственно представляю себе молодого Ильича, сидящего орлом и надсадно тужащегося в продуваемом всеми сибирскими ветрами деревянном сортире, сооруженном ссыльными поселенцами, что как будто сам присутствовал при этом. Вот верная Надежда Константиновна сломя голову летит на зов мужа, впопыхах запамятовавшего, что, идя по надобности, необходимо прихватить с собой что-нибудь для вытирания задницы; в руках она держит нарезанную четверкой газету "Искра". Бумага серая, шершавая, революционная, как мысли будущего основателя Советского государства. "Эврика, — истошно голосит этот засранец, — эврика! Только диктатура! Диктатура рабочих и крестьян! И расстрелы, расстрелы и еще раз расстрелы! Архиважно, как только мы возьмем власть в свои руки, уничтожить всех попов, проституток и офицеров!.. Надо теоретически обосновать необходимость уничтожения разлагающегося трупа проклятого царизма. Поэтому я сегодня же приступаю к написанию своей гениальной работы "Развитие капитализма в России". Надюша, где же ты? Здесь страшно холодно и дует! Что ты копаешься?! Давай же скорее бумажку! Я совсем околеваю здесь!"
— А Толстой?
— Подожди, доберусь и до классика. Все должно развиваться последовательно или, как говаривал один из персонажей
— Ах, сколько бы я написал прекрасных романов, отталкиваясь от этой моей гениальной сортирной посылки! Но проза жизни, — он обвел рукой чудесную гостиную с камином, — но проза жизни, увы, сильней меня и моего таланта… Ах, если бы у меня хватило мужества… Подумай только! Заколебались бы литературные троны прошлого, провалилась бы в поэтико-беллетристическую преисподнюю вся классическая элита Золотого и Серебряного веков: все эти Пушкины, Лермонтовы, Гоголи, Чеховы, Мандельштамы, Пастернаки, Ахматовы, Цветаевы, простите, если кого-то пропустил. И на вершину прозаического и поэтического Олимпа, бережно поддерживаемый преданными почитателями грязного белья и клубнички, взобрался бы я, Васька Бедросов, прославляемый при жизни как земной Бог, который подарил человечеству новый взгляд на видимый и невидимый мир…
— Это все, что у нас осталось — видеть действительность сквозь сортирное окно?..
Васечка грустно улыбнулся:
— Что поделаешь — природу человека не изменить. Человек всегда смотрит в сторону дурного и грязного. И мы ему только помогаем в этом. Мы все — писатели, художники, политические деятели, учителя, журналисты… Вот если бы человека — я имею в виду планетарного Человека — правильно воспитывать…
— Как это?..
— Да так, как я воспитывал своего кота, то есть пороть, пороть без пощады! Пороть ради его же пользы! И если человека воспитывать подобным образом, то из него, из этого слабодушного, бездумного, рефлектирующего создания, глядишь, и получится что-то путное, и мир изменится до неузнаваемости! А пороть надо с умом. Берешь молодого кота, наглого такого, своенравного, начинающего свою жизнь по Киплингу, и засовываешь его в сетку, называемую в просторечии авоськой. Кот, подлая тварюга, конечно, царапается и норовит удрать, но ты его, каналью, держишь крепко и подвешиваешь в авоське под потолок, лучше всего к люстре, и начинаешь его, падлу, пытать, то есть я хотел сказать воспитывать, солдатским ремнем с железной пряжкой с оловянной напайкой. Ух, здорово, обожаю!..
— Ну и садист же ты!..
— Не мешай! Так вот, порешь его, гада, порешь, норовишь вдарить так, чтобы окаянный котище отведал металлической пряжки. Котище дико воет, сверкает глазищами, шипит, дай ему волю — растерзал бы тебя на части! — а ты, знай, его воспитываешь и воспитываешь! Мерзкая животина рада бы вырваться и удрать куда глаза глядят, но лапы кота с ужасными когтями еще в начале экзекуции провалились в ячеи сетки, и это лишает его возможности делать то, что он любит делать больше всего на свете: царапаться! Кот обездвижен, и ему остается только одно: оглашать окрестности леденящим кровь воем и смиряться. Несколько таких сеансов, и результат не замедлит сказаться. Не было ни единого случая, чтобы эта безукоризненная с точки зрения педагогики метода дала осечку! Правда, с прискорбием должен признать, что иногда некоторые слабые духом подопытные не выдерживали тягот, выпадавших на их долю в процессе обучения, и отдавали Богу душу… Не раз и не два мне приходилось закапывать их скрюченные тела вон под той липой… Кстати, липе это пошло на пользу, видишь, какая вымахала!
Я увидел огромное ветвистое дерево. На миг мне показалось, что на каждой ветке висит по дохлой кошке…
— Обрати внимание, — неумолимо продолжал Васечка, — у всех моих котов, включая последнего, спокойный и уравновешенный характер. Их философски мудрый взгляд на жизнь отмечен безразличием ко всему, что не имеет к ним прямого отношения. Что они Гекубе, что им Гекуба! Резюме: воспитывая кота таким образом и навязывая ему свою волю, согласен, достаточно жестоким способом, я действую ему и себе во благо. В результате сумевший выжить кот покладист, послушен и в меру ласков. В награду же за страдания и примерное поведение он своевременно получает высококалорийную жратву и свою порцию ответной ласки. Я же являюсь счастливым обладателем доброжелательного домашнего животного. И всего этого можно добиться достаточно просто: стоит лишь, преодолев сомнения и постыдное малодушие, несколько раз хорошенько вздуть своего любимца. С человеком даже проще: для его правильного воспитания существуют пресса, телевидение, создаваемое государством общественное мнение. В сущности, это — та же порка. Только в мягком, так сказать, режиме… Ты не слушаешь меня?