Тринадцатая пуля
Шрифт:
Да, мы ошибались, но мы жили! Мы же не подозревали, что ошибаемся — всё ведь было таким ясным, понятным!..
Да, мы жили… И мы были шире. Кстати, в таких, широких, самостоятельных мужчин, способных на поступок, даже на безрассудство, даже на проступок, безоглядно влюбляются женщины.
Мы бывали счастливы и не боялись говорить об этом открыто. Да, мы были наивны, доверчивы, на многое закрывали глаза, мы верили (твой отец до поры тоже верил…), что еще при нашей жизни будет построен рай на земле, где все люди будут счастливы,
И все же, как прекрасна бывала жизнь!..
А вы? Создается впечатление, что вам просто не интересно жить! Вы напоминаете мне маленьких старичков. Не успев пожить, вы всем свои видом показываете, что уже разочарованы.
Вы — несчастное поколение. Как ни горько это признавать, в этом тоже повинны мы, ваши отцы. То, во что верило мое поколение, рухнуло. Вы стоите на перепутье. У вашего поколения есть шанс. Не быть такими легковерными дураками, какими были мы.
И не быть безразличными, кстати, безразличие, мне кажется, одно из свойств вашего поколения. Нельзя оставаться в стороне от судьбы страны. Было бы заблуждением думать, что, ничего не делая, можно сохранить в неприкосновенности свою внутреннюю чистоту и нравственность. Жизнь накажет, поверь мне, я это знаю. Ведь у вас тоже будут дети. Не повторяйте наших ошибок.
Ты скажешь, легко говорить прописные истины, сложнее — следовать им. Но все же, мне так хочется быть услышанным тобой! Повторяю, запомни, нельзя оставаться безучастным, бесстрастным, равнодушным, когда решается судьба твоей родины, твоей отчизны.
Если будешь отсиживаться трусливо в кустах и ждать, когда и чем все кончится, придут другие — более решительные и нетерпеливые, свободные от сомнений и рассуждений о нравственности, — и заставят тебя жить по их законам!
Мое поколение долго верило, что открыло то, что было всегда за семью печатями. Смысл жизни. Истину!
Мое поколение полагало, что, совершая Зло, оно творит Добро. Как мы бездарно ошибались! Мы не знали, что Истина не в голове. Она в душе.
Мы ошибались… Вся жизнь, если вдуматься, прожита напрасно… Ты не можешь себе представить, как это страшно!
Мое поколение искорежило само себя.
Вашему — предстоит все начинать заново. Постарайтесь избежать наших ошибок. Тогда из вас, может быть, получится что-нибудь дельное…
Ты, наверно, ждешь, когда же я, наконец, из своего далекого прошлого спрошу тебя, стал ли ты настоящим художником? Конечно, мне это небезразлично. Но для меня важней другое… Ты знаешь что — стал ли ты тем, кем так и не стал твой отец…
Странная штука — время. Для тебя, читающего эти строки, я давно умер, а я, пишущий в настоящий момент те же строки, — жив, и для меня ты, читающий сейчас мое письмо, находишься в отдаленном будущем. И, тем не менее, мы с тобой ведем разговор. Есть над чем задуматься…
Мне страшно даже предположить, что к тебе может не попасть это письмо. Ведь может же такое
А ведь мои мысли — это, в сущности, и есть я… Остальное — оболочка: тело, мясо, хребет, кишки, сухожилия, кровь, дерьмо, моча, болезни, боль. Короче, то, что очень скоро будет предано земле… Боже, какая же это мерзость — умирать!
Прощай, мой сыночек. Постарайся оттянуть нашу встречу, которая — вдруг! (если все-таки Он есть) — может и состояться, но при иных обстоятельствах и в иных условиях.
Твой отец.
P. S. Извини за сумбур. Но когда за спиной стоит безносая с косой и костистым коленом неумолимо подталкивает тебя к могильной яме, согласись, трудно соблюсти стройность изложения.
P. P. S. Запомни, вам предстоит исправлять наши ошибки. И только тогда этим ошибкам будет найдено оправдание. Таким образом, в ваших — а значит, и в твоих — силах сделать так, чтобы наши с тобой потомки не плевали в наши могилы".
Закончив читать, я закрыл тетрадь и посмотрел на Славу. Все это время она сидела молча, положив руки на колени.
Удивительно, что и отец, и случайно встреченный мною священник говорили об Истине одними и теми же словами. Но почему отец знал дату своей смерти?..
— Ну вот, — сказал я, — теперь для меня кое-что прояснилось…
Глава 29
… Квартира опять постепенно оживляется звуками. То вдруг кому-то ночью вдруг вздумается передвигать тяжелую мебель. То послышатся возгласы, напоминающие крики о помощи или армейские команды. То, ни с того ни с сего, предутреннюю тишину взорвет рев воды в туалете. И еще — появились запахи несвежего белья.
— Воняет казармой, — морщит носик чистоплотная Слава, привыкшая в своей благоуханной Франции к другим запахам. Она стала принюхиваться ко мне:
— Нет, это не от тебя. Ты пахнешь масляными красками… и моими духами.
Я прекратил работать, и целыми днями мы со Славой бездельничаем. Изредка выбираемся из дому и, почти не разговаривая, слоняемся по безлюдным переулкам.
— Ты знаешь, — сказала однажды Слава, — я скучаю. Я скучаю…
— По Парижу? По Эйфелевой башне?..
— Я скучаю по тому времени, когда мы с тобой сидели на балконе в соломенных шляпах, и я пила нормальный кофе… И мальчик… ах, мальчик…
Я все время думаю о письме отца, но я не знаю, с чего начать, я не знаю, как повлиять на события. Я готов не отсиживаться в кустах, я готов действовать, готов что-то делать, куда-то бежать… Но что делать, куда бежать, в каком направлении…
Улицы Москвы грязны и пустынны. Столица будто вымерла. Куда подевались жители этого многомиллионного города? Я читал, что так же вымирала Москва, когда в разные годы к ней подступал чужеземный враг… Но нет сейчас ни якобы гениального Наполеона, ни якобы придурковатого Адольфа…