Тринадцатый апостол. Том I
Шрифт:
Пилат делает вид, что глубоко задумался, и прикрывает глаза. Но я стою близко к нему и прекрасно вижу, как блеснул торжеством его взгляд, и дрогнули в еле заметной усмешке тонкие губы.
—…Нет, конечно — произносит он, наконец — Мне с самого начала непонятно было решение Синедриона осудить на казнь Иешуа. Уже тогда я понял, что среди вас нет правды, как нет и единства. Но Каиафа и Анна все сделали для того, чтобы я, уважая обычаи и веру иудеев, не смог отказать им перед собравшимся на суд народом. Будет справедливо, если Синедрион покинут те первосвященники, кто ратовал за неправедную казнь Иешуа вслед за Анной и Каиафой.
— Но,
— Велел — с готовностью соглашаюсь я и снова перехватываю инициативу в разговоре — И узнать, искренним ли было это раскаяние, не составит труда.
Поворачиваюсь к Гнею
— Пусть солдаты Фламия принесут сюда Ковчег со скрижалями. Никто не посмеет лгать рядом с этой святыней.
Вот так: шах и мат, фарисеи! Судя по вытянувшимся лицам, первосвященники настолько уверовали в свою многовековую безнаказанность, что пока никак не могут привыкнуть к тому факту, что их иудейская святыня имеет еще одну божественную функцию — “детектора лжи”.
Под гробовое молчание первосвященников легионеры вносят в Зал тесаных камней Ковчег и вслед за ним специальный высокий стол, на котором он теперь стоит посреди Главного зала Храма. Замечаю на некоторых лицах страх — это говорит о том, что далеко не все здесь уверовали в Христа. И не все готовы признать это, прикоснувшись к Ковчегу. Ладно… в конце концов каждый человек имеет право на ошибки. Глядишь, и прозреет потом. Но в Синедрионе таким точно не место.
— Достопочтенные мужи, правда бывает тяжела, а для многих она и вовсе неподъемна. У меня нет цели опозорить здесь кого-то или выставить лжецом. Мессия учил относиться с сочувствием ко всем заблуждающимся и давать им время на то, чтобы они осознали свои заблуждения. Давайте поступим так: кто не чувствует в себе силы признать ошибки, тот просто покинет этот зал. Молча. Возможно, ему даже стоит присоединиться к ессеям, если он не готов к назревшим в Храме переменам. Или просто взять время на раздумья.
Я отхожу к апостолам, успокаивающе похлопываю по плечу Иоанна, который нервно поглядывает в сторону первосвященников
— Марк, думаешь, многие из них побоятся прикоснуться к Ковчегу?
Апостолы видимо еще не понимают, что Святыня больше не имеет прежней силы, сейчас ее в скрижалях — крупицы. Если они и наберут снова силу, то уж точно не завтра и даже не в ближайшее время. Свет покинул мир. Но у нас осталась надежда на его возвращение.
— Не знаю, Иоанн. Сейчас увидим…
Тем временем, “Хоттабыч” молча встает со своего места и гордо направляется в сторону выхода. Через минуту его примеру следуют еще двое. И еще… и еще. Что удивительно — далеко не все из них старики, есть там и довольно молодые иудеи. В общей сложности Зал покинуло человек двадцать. Но остальные вроде бы твердо намерены остаться, и они пересаживаются поближе друг к другу, сплачивая ряды. Даже как-то легче дышать стало.
— Что теперь, Примас? — подает голос Никодим
— Свидетельствовать веру не потребовалось — пожал плечами я — Все само решилось. Теперь Синедрион должен избрать своего нового наси и представить его префекту на утверждение. Но я так понял, что все здесь единодушно хотят видеть на этом посту только одного человека — уважаемого равви Гамлиэля ха-Закена. Так стоит ли терять время на ненужные обсуждения?
Первосвященники одобрительно гудят, с места поднимается тот самый рассудительный первосвященник средних лет, который мне так понравился. Прикладывает руку к груди, уважительно кланяется своим коллегам, благодарит их за оказанное доверие. Все теперь вопросительно смотрят на Понтия Пилата
— Да, будет так — поднимается он с места — властью, данной мне Кесарем, я утверждаю ваш выбор. И утверждаю новый состав Великого Синедриона. Позже предоставите мне список и сами изберете Малый Синедрион. А сейчас я оставлю вас, меня ждут другие дела.
Коротко кивнув всем на прощанье, он, чеканя шаг, устремляется к дверям. На полпути вдруг притормаживает и оглядывается на меня
— Марк, на пару слов…
Я провожаю его до самого выхода из Храма. По пути Пилат спрашивает меня
— Надеюсь, мне больше не о чем беспокоиться? Отныне Синедрион прекратит свои интриги?
— Синедрион точно прекратит. И станет наконец тем, чем он и должен быть — Школой Закона. Но я не могу тебе ручаться за тех, кто сегодня покинул Зал тесаных камней.
— На это есть Тиллиус, и пусть теперь у него голова на их счет болит.
— Пилат, но ты же понимаешь — “отступники” сейчас бросятся к зилотам, и те от них обязательно узнают, что мы повезем в Кесарию золото.
— Думаешь, они посмеют напасть на римских легионеров?
— Почти уверен. Потому что это их последний шанс вернуть храмовые богатства. К тому же я не удивлюсь, если в сокровищнице Храма хранились и личные деньги некоторых первосвященников — ведь это самое надежнее место во всем Иерусалиме…Было.
— Хорошо, я поговорю с Аппием Мароном. А ты разберись с Храмом и учениками Иешуа. Они тоже войдут в состав Синедриона?
— Боже упаси! — смеюсь я — у них нет знаний, чтобы быть на равных с первосвященниками. Их судьба совсем другая — нести свет истинной веры разным народам. Этим они вскоре и займутся, отправившись путешествовать по всему миру. А в Иерусалиме при Храме останутся Иосиф и Никодим, этого будет достаточно.
— …Надо было избрать главой Иосифа. У нас с ним эээ… хорошие отношения.
Да уж. Известно какие у вас отношения…! Один дает взятки, другой берет их.
— Это была бы слишком большая встряска для Синедриона — пожимаю я плечами — А нам нужен еще один бунт в Иерусалиме? К тому же у Иосифа сейчас будет много других дел.
— Ну… тебе лучше знать.
— Пилат, а что ты решил землей на Голгофе?
— Я сегодня же выкуплю ее. Надеюсь, Марк, ты знаешь, что делаешь.
— Знаю. Мы скоро отправимся в Рим, и неизвестно, вернемся ли сюда. Нужно оставить о себе хорошую память, чтобы потомки нынешних иудеев не проклинали нас и не пугали нашими именами детей. Давай, прямо сейчас на площади объявим народу и о снижении налогов, и о выборе наси, и о строительстве Храма на Голгофе во славу Иешуа. Пока наш враги не успели все вывернуть наизнанку.
Понтий Пилат нехотя соглашается. Он скорее солдат, чем политик, и всякие популистские методы — не его стихия. Политика кнута, а не пряника — вот его стиль. Он предпочитает использовать грубую силу и идти напролом, на любовь иудеев, или на их ненависть ему откровенно наплевать. Но сегодня тот редкий случай, когда евреи вопят от восторга, услышав последние новости. А суровый римский префект заметно смягчается, хоть и продолжает демонстративно хмурить брови.
Глава 10