Тринадцатый караван
Шрифт:
Машины сошли с перрона и удалились. Меня командор попросил обождать отставших.
Мы стояли у станции. Спустилась ночь. Казалось, что все вещи мира исчезли. Я боялся двинуть ногою, чтобы не оступиться куда-нибудь и не потерять фонарика «летучая мышь». Стало холодно. Подул ветер. Странные звуки послышались вдалеке: точно катал кто-то ржавые консервные банки. Мне захотелось, чтобы кто-нибудь заговорил.
— Ничего не видно,— сказал я в темноту. Мне никто не отвечал.
— Что это, ветер? — спросил я, но опять без ответа.— Что это, ветер? — спросил я, подбежав к мужчине.
— Что вы? Да, да, ветер,— удивился мужчина.— Больше некому. У нас оттуда никто не приходит.
Потом
— Планетарий построили? — спросила она. Опять загремели банки.
— Планетарий построили.
Мы стояли в темноте втроем, и мне казалось, что меня опустили в банку с чернилами. Я решительно ничего не видел, кроме болтающегося в воздухе фонарика. Темноту мне хотелось ощупать руками. Сколько времени уже это продолжалось? Я решил, что колонна ушла другим путем, а меня покинула среди пустыни.
Здесь ветер качнул фонарь, и на одно мгновение вдруг под ногами сверкнул кусок рельса. Холодный и, как всегда, строгий рельс убегал во тьму. Я обрадовался рельсу, как другу, про которого почему-то забыл раньше. Мне вдруг захотелось сесть на корточки и держаться за эту ниточку, по которой можно прийти к живому миру. Это смешно, но я нагнулся и потрогал рукой железо.
— Неужели по этим рельсам можно дойти до Москвы? — спросил я.
Я представил себе Мугоджарские горы, берег моря, пески, оренбургские степи — по ним всё бегут и бегут рельсы. В конце находится моя квартира и площадь Большого театра. А такие вот маленькие станции разбросаны на гигантской этой груди земли, точно маленькие спичечные коробки. Мужчина не понял, меня.
До Москвы, конечно, можно,— удивился он.— А как же, поезда ведь ходят. Правда, они у нас редко останавливаются.
«Понятно, понятно,— подумал я.— Рельсы эти связывают людей полустанков».
Живя на линии, можно чувствовать своих товарищей справа и слева, как бы плечо к плечу, и это единая цепь большой дружбы.
Я попросил напиться, и женщина ввела меня в дом. При свете лампы я увидел стены, оклеенные порыжевшими «Известиями», комод, радиоприемник. В комнате оказались еще люди. Какой-то старик играл на гитаре. В кровати лежал мальчик.
Четыре дня он ждал вас и бегал в тугаи. Для него такое несчастье: вы пришли ночью.
Мальчик спал. Над кроватью висели автомобильные очки, сделанные из бумаги. Я напился воды, снял свои шоферские очки, повесил их над мальчиком и вышел. Ветер опять налетел, залязгали банки и закричали какие-то голоса.
— Что это? — спросил я.
— Шакал. Шакал бесится, паршивая собака,— сказал мужчина.— Они тут всё норовят стащить что-нибудь.
Вдруг небо засветлело от зарева, и послышался шум машин. Шла колонна. Мужчина и женщина снова побежали навстречу.
— Нужно помочь на дорогу выйти,— говорили они. Я встретил машины. Два человека снова проводили нас через свой двор, и долго ветер доносил к нам их крики.
Тень инженера Панюкина
История необыкновенных похождений Сени Панюкина будет понятней, если заглянуть в папку секретаря комитета автопробега Москва — Каракумы — Москва, в папку, которая содержит в себе многочисленные заявки и просьбы на участие в пробеге. Перед пробегом эта папка пухла по часам. В нее летели заявления из Коломны и Ленинграда, из Винницы и с острова Сахалин. Старые и молодые люди писали просьбы, предложения и проекты. Все хотели ехать, независимо от своих сил и возраста. Говорят, что Панюкин, молодой инженер, который назван здесь вымышленной фамилией, фигурировал в папке секретаря сразу в нескольких вариантах. Он предлагал себя пробегу в качестве контролера, специалиста — экспедиционного повара и фотографа. Он выступал с бумажками от имени местной секции Автодора, от Латышского клуба и от редакции журнала «Охотник». Его упорство оправдывается горячим и бескорыстным желанием во что бы то ни стало увидеть своими глазами Каракумы. Если бы он был на восемь лет моложе, он удрал бы от родителей и побежал за колонной пешком. Но здесь случилось иначе.
Близ города Горького в колонне был обнаружен «заяц». Молодой застенчивый человек в очках и с длинной шевелюрой, зачесанной вверх, сидел в автомобиле и близоруко смотрел по сторонам. Когда его спросили, какую функцию он выполняет в пробеге, он скромно назвал себя представителем. Это подействовало на его соседей, и этого хватило до следующей остановки колонны. Но нельзя непрерывно сидеть в автомобиле. И когда различные участники пробега поинтересовались подробностями, он погубил себя универсальностью. С точки зрения искусства самозванства он совершил необдуманный, незрелый шаг. Одному он назвал себя представителем Автодора, другому — контролером, по третьей же версии он оказался механиком по ремонту. В Горьком контролера, механика и представителя позвали к командору.
— В Москве накануне старта я вам последний раз отказал в месте,— вежливо, но убедительно сказал командор.
— А я поехал,— ограничился Панюкин скромным констатированием факта и покраснел.
— Прощайте,— сказал командор.
И они разошлись в разные стороны. Но в Казани им пришлось опять встретиться. На одной из машин был обнаружен человек, который называл себя чуть ли не вице-командором, хотя эта вакансия была уже занята с избытком: в колонне было три вице-командора.
— Вы на свои деньги вернетесь в Москву? — спросил командор.— Или вам дать на билет с плацкартой?
— У меня нет денег. Вот все, что у меня есть.
Панюкин показал узел, сделанный из двух носовых платков и заключающий в себе книгу, кружку и рубашку.
Нужно ли говорить, что в Чебоксарах, и в Самаре, и в Оренбурге эта история повторялась почти дословно? В Чебоксарах Панюкину удалось получить у завхоза комбинезон, ватник, котелок и синие очки. Он надел их с гордостью, точно рыцарь, наряжающийся в кольчугу и панцирь. Он стал уже своим человеком в колонне и перестал стесняться. Он лазил под автомобили, мазал себя машинным маслом и с особенным удовольствием давал населению сел и городов объяснения по поводу колонны.
— Это импортные машины, это вот наши опытные трехоски,— говорил он,— а вот гордость нашей колонны — шина-сверхбаллон. Смотрите, какая она толстая.
Население смотрело на Панюкина с большим восхищением, чем на толстую шину. Сеня был доволен.
Все дело в том, что в колонне было двадцать три автомобиля, в которых сидело сто человек, и это было вроде небольшого леса, в котором легко мог прятаться Сеня Панюкин. То ли забывали о нем сообщить всем ста человекам, то ли были какие-то другие неувязки на ходу, но, во всяком случае, скоро к Сене Панюкину все привыкли, как привыкли к проселочной дороге, к сигнальным гудкам, к доктору Нечаеву, к обгорелому на солнце носу вице-командора Катушкина. Как-то случилось, что Сене стали даже поручать дежурства по колонне, по охране и по хозяйству. Сеня цвел. Он выполнял свои обязанности строже, чем все остальные дежурные, лихо резал колбасу, сурово будил по утрам каракумцев и делал им жесткие и внушительные выговоры. Однажды вице-командора вдруг посетили какие-то неясные воспоминания о Сене, и он спросил его что он, собственно, делает в колонне.