Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 2
Шрифт:
С. Круглов» .
Сталин любил подобного рода донесения. Ответ лаконичен: «Регулярно докладывайте о ходе работ».
Бюрократия, пронизавшая все поры общества, проникла и в сферу творчества. Ведомство Берии – Круглова проводило даже творческие конкурсы. Но здесь все было по-другому. Бюрократическая заданность определяла конечные результаты. Но, впрочем, вначале нужно доложить «вождю».
«Товарищу Сталину
20 марта 1951 г.
Совет Министров обязал МВД провести закрытый конкурс на архитектурное решение (оформление) Волго-Донского водного пути. Привлечены были архитектурные мастерские: Полякова Л.М., Душкина А.Н., Фомина И.И., Приймак И.И. (Гидропроект МВД).
Наиболее удачным оказался проект т.
Прошу Вашего согласия.
Министр внутренних дел СССР С.Круглов
Главный архитектор Гидропроекта МВД Л. Поляков».
Сталин скромно соглашается с очередным монументальным увековечением своей персоны, на которое прикажет выделить несколько десятков тонн цветного металла.
… Я вырос на юге Красноярского края, в Ирбейском районе, в селе Агул, куда была сослана мать после расстрела отца. Вдали величественные снега Саян, отроги хребтов, которые тянутся к Енисею, Кану, Агулу. Везде поистине дремучая тайга. То был край кержаков, коренных сибиряков, пришедших из западных губерний России полтора-два века назад. В 1937-м или в 1938 году понаехало в наш глухой Агул военных! Затем потянулись колонны заключенных. Застонала тайга. Стали городить «зоны». За полгода выросли лагеря не только в Агуле, но и в других таежных поселках Кессе, Пунчете, Нижне-Сахарном, Верхне-Сахарном, Соломатке… Колючая проволока, высоченные заборы, за которыми едва видны бараки, вышки для стрелков, овчарки. Скоро жители стали замечать: колонны изможденных людей идут и идут (от железной дороги более 100 километров), как будто лагеря резиновые… Потом поняли, в чем дело. За околицей поселков везде стали расти длиннющие рвы, куда ночами везли на дрогах или санях покрытые брезентом трупы. Многие умирали от лагерных тягот. Расстреливали в тайге. Живший тогда в Агуле Борис Францевич Крещук, у которого расстреляли отца-кузнеца и старшего брата, рассказывал: ходил он с соседскими мальчишками «шишковать» (за кедровыми орехами), как вдруг ребята услышали неподалеку треск выстрелов, «ровно холст большой рвали…». Мы туда. Видим из-за кустов, как несколько стрелков сваливают в яму убитых зэков, человек двадцать… Мы бегом оттуда… До сих пор помню, как один руками за пожухлую траву цеплялся, не убит, видно, был…
Мать была директором семилетней школы. Как я уже рассказывал, к ней с разрешения начальства ходили два заключенных, они приводили в порядок библиотеку; подклеивали обложки, что-то переплетали. Мы сами жили очень трудно, особенно после того, как забрали и расстреляли отца, а нас сослали сюда. Поскольку мы жили в Приморском крае, ссылать дальше на восток было некуда (разве что в Японию?), привезли на запад, в этот Агул. Учителей не было, и матери, окончившей университет после революции, разрешили учительствовать. Так вот, с одним заключенным (фамилию его не помню, мне было десять лет) мать иногда подолгу разговаривала, когда никого поблизости не было. Только много позже я осознал значение виденного. Этот зэк вытащил из-за пазухи тюремной фуфайки тряпицу. Быстро развязал ее и показал матери. Был я неподалеку, в низкой длинной комнате, где располагалась библиотека; из любопытства поднялся на цыпочки и из-за спины матери заглянул в руку зэка. Он держал небольшую фотографию на плотном картоне, какие делали раньше, с вензелем и иностранными словами внизу. Несчастный негромко говорил матери:
– Были мы тогда в эмиграции. В Швейцарии. Вот сидит Ленин, рядом я с женой, а это два немецких коммуниста.
Невольно я с недоверием взглянул на грязного, худого мужчину с большими, полными тоски глазами: этот человек лично знал Ленина?! Он что-то еще объяснял матери, бережно заворачивая в тряпицу
Эти детские впечатления остались навсегда. Когда я читаю строки Шекспира из его «Сонетов», мне кажется, что это о судьбе моей семьи. Но нет, не только. Это о судьбе очень, очень многих людей, которые испытали преступное беззаконие Сталина:
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого, —
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова.
Веду я счет потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой,
И вновь плачу я дорогой ценой
За то, что я платил уже однажды!
Мать умерла еще довольно молодой вскоре после войны; нам, сестре, брату и мне, многого рассказать не успела. Похоронили мы ее на деревенском кладбище недалеко от места, где закапывали заключенных. Уже тогда могилы-рвы ровняли с землей. Безымянные, глухие места, свидетели страшной трагедии народа. Но молчание этих могил для нас и поныне подобно крику… Выжили, думаю, там, где были эти лагеря, совсем немногие. В моей семье, кроме отца, не вернулись из лагерей два дяди, простые крестьяне, имевшие неосторожность иногда говорить вслух то, о чем многие тогда думали.
Возможно, кто-то, прочитав сейчас эти строки, злорадно скажет: «обиженный сынок», «из репрессированных», «откровенная месть». Нет, и еще раз нет. Я был молодым танкистом-лейтенантом, когда умер Сталин. Думал, упадет небо. Ведь когда забрали родных, не понимал ничего. Да и позже совсем не связывал эту трагедию с именем Сталина. Сказали: «Отец умер». Мать украдкой плакала. Но впервые я почувствовал, что «мечен», лишь в июле 1952 года. После выпускного праздничного обеда в столовой училища новоиспеченные лейтенанты со скрипящими портупеями, золотом погон собирали свои бесхитростные фибровые чемоданчики, чтобы навсегда разлететься по частям, куда мы были назначены. Перед расставанием с друзьями ко мне подошел один товарищ из моего взвода и, отведя в сторону, сказал:
– Поклянись, что никогда этого никому не скажешь!
– Конечно, – удивленно и непонимающе глядел я в лицо однокашнику.
– Я три года «пас» тебя и регулярно докладывал, что ты говоришь, ну, в общем, подглядывал за тобой… Прости, отказаться не мог.
– Что же ты говорил? – все еще не придя в себя, уставился я на товарища.
– Раз ты кончил училище, да еще с отличием, значит, ничего плохого… Ну всего тебе… Не поминай лихом. Знай, могут ведь и еще… – заглянул в глаза собеседник.
Не называю фамилии только потому, что где-то, наверное, он трудится и сейчас, а я ведь дал слово…
Видимо, я слишком отвлекся от размышлений о сталинском бюрократизме. Но об этом хочу сказать вот почему: истории мстить бессмысленно. Как и смеяться над ней. Что было – не изменить. Но ее надо знать и помнить. Например, то, что, когда моего отца не стало, ему было всего 37 лет…
Знали ли в Кремле, что творилось в Агуле, Соломатке, Кессе, тысячах других мест? Знали. Очень хорошо знали. В архивном фонде Берии множество писем-криков о боли, помощи, призывах разобраться, вмешаться, посмотреть беспристрастно на «дело» того или иного человека. Вот одно из многих писем, адресованных «В ЦК ВКП(б) Сталину». Нашелся, видно, добрый человек, вынес из лагеря и послал письмо. «Оттуда» такие послания к «вождю» доходили очень редко. В письме есть такие строки:
«Речь будет идти о лаготделении № 14 лагеря НКВД № 283 и шахте № 26. Тяжело положение заключенных. Средневековая инквизиция показалась бы раем. Бывшие бойцы и партизаны содержатся вместе с полицаями и немецкими прислужниками. Срок заключения никому не известен, и это не легче расстрела. Избивают регулярно. Ходим вшивые, в каких-то лохмотьях. Кормят отвратительно, часто в пище попадаются мыши. Капусту обрабатывают конной молотилкой, при этом там попадается конский помет. Конвоиры избивают заключенных. Штаты подбирают из людей свирепых…