Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 2

Волкогонов Дмитрий Антонович

В этом письме нет и капли лжи. Но подписаться, это сразу на каторгу…»

Сталин передал Маленкову. Тот набросал: «тт. Берия и Чернышеву». А Берия просто расписался. Круг замкнулся. Еще никто не знает, что труднее: героизм в бою или долгое мученичество? Поражает и невиданное долготерпение советских людей. Может быть, прав Гегель, утверждая, что «скорбная пассивность… цепляется за свои лишения и не противопоставляет им полноты силы». Феномен безропотности, когда Сталин и его подручные уничтожали миллионы людей, потрясает. Невинных людей заставляли верить в то, что они виновны. Или в крайнем случае: «Здесь ошибка конкретных людей, но не Сталина».

Бюрократия сталинского типа носит мантию беззакония. Нет, законов, указов, распоряжений было немало. Просто многие

законы были беззаконными. Что касалось обязанностей рядовых членов общества (да и не только рядовых), то здесь спрашивалось строго. А вот в отношении прав… Изучая документы в архивах, я поражался апофеозу беззакония сталинской бюрократии. Но тем удивительнее было встречать порой редкие попытки слабого протеста со стороны лиц, находящихся на высоких ступенях государственной пирамиды. Это было очень опасно. В личном фонде Молотова есть любопытный документ, направленный Сталину и Молотову министром юстиции СССР Н. Рычковым в мае 1947 года. В нем говорится:

«В соответствии с указаниями Правительства СССР и приказом Наркома юстиции и Прокурора СССР (№ 058 от 20 марта 1940 г.) оправданные лица по делам о контрреволюционных делах не подлежат немедленному освобождению, а возвращаются в места заключения (выделено мной. – Прим. Д.В.) и могут быть освобождены лишь по получении от МВД сообщений об отсутствии к тому препятствий с их стороны. Этот порядок приводит к тому, что освобожденные лица продолжают месяцами оставаться в тюрьмах.

Так, 5 апреля 1946 года военная коллегия Верховного суда СССР по протесту Генерального прокурора СССР отменила приговор военного трибунала стрелковой Таманской дивизии, по которому гражданка Литвиненко была обвинена в измене Родине и осуждена к расстрелу (приговор трибуналом Отдельной Приморской армии заменен на 10 лет лагерей). Военная коллегия Верховного суда СССР прекратила дело за недоказанностью преступления. 6 мая 1946 года определение направлено в СибЛАГ МВД, где содержалась заключенная. Там документ направили для согласования определения в 1-й спецотдел МВД; те – в Таврический военный округ. Дело тянется месяцы…

Таких фактов немало. Это подрывает авторитет суда. Прошу отменить приказы НКО СССР и Прокурора СССР № 058 от 20 марта 1940 года.

Министр юстиции СССР Н. Рычков».

Реакция Сталина неизвестна. Молотов начертал на докладной резолюцию: «Спросить тт. Горшенина, Круглова, Абакумова. В. Молотов. 17.V.47». Пройдет очень много времени, прежде чем «спрошенные» согласятся на отмену абсурдных решений. Но таких проблесков в бюрократической карательной машине сталинского времени было очень немного. Бюрократия постепенно приучила людей верить в то, что любые действия властей разумны и верны. Подлинное право, как и правовое сознание, фактически отсутствовало. Это является одним из условий существования тотальной бюрократии. Сталин и Система, которую он выпестовал, приучали людей терпеть, безмолвствовать, покоряться. Бюрократия не может господствовать без подавления воли. У лидера воля «стальная», у всех остальных – послушная. Без этого люди все время, особенно в ГУЛАГе, терпеть не могут. Сталин это понимал лучше других. Гегель писал так: «…мужество выше скорбного терпения, ибо мужество, пусть даже оно окажется побежденным, предвидит эту возможность…» Правда, немецкий философ не мог знать, что такое ГУЛАГ. Да и в России в самом кошмарном сне никогда не могли представить этот земной ад. Ведь Сталин и сталинизм за тридцать лет уничтожили во много раз больше людей, чем все русские цари за 300-летнюю историю Романовых. Вот к чему привела Сталина уверенность в универсальном могуществе силы. Он не знал мудрых слов Поля Валери: «Сила слаба тем, что верит только в силу». Не знал того, что далеко не всегда меч может быть сильнее пера. В истории не раз бывало, когда сильная, верная идея, «стекающая» с кончика пера, посрамляла меч. Но Сталину это было недоступно.

Люди тогда не очень задумывались над этим. Во всяком случае, очень многие не думали

и не знали всего кошмара, который скрывался за занавесом тотальной бюрократии. Наверное, и Александр Фадеев тоже ничего не знал, когда через несколько дней после смерти Сталина опубликовал большую статью «Гуманизм Сталина». Только потрясение рабов или слепота нашей души могли родить слова, которые вышли из-под пера Фадеева. Но их разделяли тогда, наверное, миллионы. Сегодня же они звучат как чудовищное кощунство. Талантливый писатель, чье сознание было тоже схвачено обручем сталинского догматизма, писал, что мы можем считать Сталина «величайшим из гуманистов, которых когда-либо знал мир». Фадеев утверждал, что «великий и простой человек, несгибаемую силу души которого выражало его имя, добрый учитель человечества и отец народов закончил свой жизненный путь, но дело его непобедимо и бессмертно». Может быть, когда в мае 1956 года Фадеев покончил с собой, его мучила совесть, боль прозрения и раскаяния?

В истории нередки случаи ослепления целого народа. В основе крестовых походов, религиозных войн, националистического угара и фанатичной веры в цезарей лежат не только социально-экономические и политические причины. Это и затмение разума. Но затмение не может быть вечным. Когда оно проходит, то цезари умирают. Хотя очень часто слишком медленно.

Физическая смерть пришла к Сталину раньше, чем он ждал ее. Здесь он мало чем отличался от большинства людей. Но его политическая смерть настала, увы, слишком поздно. Реликты сталинизма еще существуют. Смерть историческая к Сталину, наверное, так и не придет. Люди никогда не смогут забыть всего, что связано с его именем. Это трагедия на все времена.

Земные боги смертны

В последние год-полтора перед смертью Сталин постепенно менял заведенный много лет назад регламент своей жизни. Старость, годы, полные борьбы, потрясений, нечеловеческая слава и воспоминания (да, воспоминания!) все больше давили на плечи «вождя». Теперь все чаще, встав, как всегда, в 11 часов утра, Сталин не ехал в Кремль, а вызывал к себе Поскребышева, сосал холодную трубку, подходил к окну и подолгу смотрел на стылую полоску свинцового неба над темной кромкой леса, на голые деревья парка, над которыми кружилась стая воронья. Как-то он вдруг подумал, что одним из любимых увлечений Николая II во время прогулок была стрельба по воронам. Вспомнив, что в «Красном архиве» публиковались отрывки из дневников последнего русского царя, Сталин захотел их посмотреть.

На другой день Берия (всеми государственными архивами ведало МВД) вместе с Поскребышевым принес в кабинет несколько десятков тетрадей в сафьяновом переплете. Сталин, перебросившись о чем-то на грузинском с Берией, отпустил вошедших. Начал медленно листать, затем, несколько раз углубившись в чтение, увлекся. Сталин был поражен: в полсотне толстых тетрадей ничего интересного. Самодержец, похоже, больше ценил саму идею постоянства записей (за 36 лет не пропустил ни одного дня!), чем их содержание. Погода, беседы, бильярд, чтение, именины, приемы, отношения с Аликс, охота… Вот, пожалуй, об охоте – больше, нежели о чем-либо. Тетрадь, датированная 1895 годом, подытоживала охотничью удачу царя: «За все время убито мною 3 зубра, 28 оленей, 3 козы, 8 кабанов, 3 лисицы = 45». Стрелять царь любил: «Гулял и убил ворону» (8 ноября 1904 г.). Император на воронах «оттачивал глаз», бил метко. Сталин уже почти без интереса перелистывал тетради; везде одно и то же. Не везло России с царями, может быть, подумал он, не туда стреляли.

Что будут говорить о нем, Сталине, после его смерти? Люди любят ревизовать отгоревшие жизни, не понимая, что ушедшее время изменить нельзя. Неужели кто-нибудь посмеет и у него искать что-то ложное, ошибочное? Нет, это невозможно. Была «Россия во мгле» – стала могучей державой-победительницей. Все отлажено. Еще один-два фантастических рывка – и государство будет диктовать всем свои порядки…

Поскребышев не раз заставал «Хозяина» неподвижно стоящим у окна в столовой или сидящим в кресле кабинета, повернутом в сторону парка. О чем думал «вождь», понимая, что при всем своем величии он смертен, как все?