Трое в новых костюмах

Пристли Джон Бойнтон

Он тоже замолчал, недоговорив.

— Хорошо, поговорю, если вы считаете, что это поможет. — Она повернулась к Алану: — Вот ты утверждаешь, что с нами все кончено. По-моему, нет. Они оба обратились со своими трудностями к тебе. И мистер Моулд просит, чтобы я поговорила с его женой. Разве это означает, что от нас нет пользы?

— Мы будем приносить пользу, и у нас снова появится будущее, но надо, чтобы мы не держались особняком, — ответил Алан. — Ведь мы тоже — часть народа. Среди нас есть редкостно хорошие люди, как ты, например, Ди. Но нельзя считать себя отличными от других людей. Мы должны идти общей со всеми дорогой, а не расползаться по тупикам. И не стараться удержать за собой привилегии, которых лишено подавляющее большинство народа. Такую ошибку делали коллаборационисты в оккупированных странах — и мы видели, как их потом увозили, правда, Герберт? Они

побратались со смертью просто для того, чтобы сохранить кое-что лично для себя. А ведь воображали, что ведут хитрую и верную игру. Многие, слишком многие и сейчас поступают так же. Но я теперь убежден: это безнадежное дело. Заботиться о самих себе невозможно.

— Невозможно, — согласился Герберт. — А если и возможно, то все равно нельзя. Я понял это, когда слушал речи отца за праздничным столом. В том, что он говорил, была неправда.

— Они ведь старались как лучше для вас, — сказала Диана, представляя себе фермерскую семью в хлопотах по случаю возвращения сына.

— Вот именно, — кивнул Герберт. — Потому оно и обидно. Мне это не подходит. Отдельные семьи и группы людей, заботящиеся исключительно о своем благополучии, а на всех остальных — наплевать. Такой принцип больше не работает. Он уже испытан.

— Герберт прав, — подхватил Алан. — Нельзя больше, чтобы каждый думал только о себе. Мы плывем в одной большой лодке и либо выгребем все вместе к ближайшему берегу, либо канем.

— Канем — это куда? — не понял Эдди. Он не шутил, а просто запутался в рассуждениях.

— Понимаешь, Эдди, — ответил ему Алан, — если мы вздумаем и дальше жить по-старому, с конкуренцией, набиванием карманов и крохоборством, по устарелым рецептам, которые давно уже никуда не годятся, тогда у нас опять будут трущобы, безработица, недоедание. Народ быстро изверится и обозлится. Борьба за рынки примет еще более яростный характер. А это означает новые войны, новые кровавые революции и, может быть, появление новых сумасшедших диктаторов. И не успеем оглянуться, как мы, полуголодные и полубезумные, уже будем круглые сутки копошиться под землей, сооружать тысячетонные ракеты.

— Только не я, — в сердцах отозвался Эдди. — По мне так уж лучше с концами под землю, чтобы лопух вырос. Послушайте, неужели у людей не хватит ума остановить все это?

— Должно бы хватить, — с сомнением сказала Диана.

— Люди попадают порой в разные немыслимые положения не по собственной воле, а просто силой обстоятельств. — Алан, помолчав, продолжал: — Сказал бы кто людям двадцать пять лет назад, что их ждет в тысяча девятьсот сороковом году, на смех бы подняли. Однако ж это было.

— Так что же мы психи, что ли? — От растерянности и возмущения голос Эдди истончился почти до визга. — Взять, например, меня. Человек отвоевался, и ему только нужен дом и покой. А дома нет, и покоя тоже не видно.

— Тебе не повезло, — сказал ему Алан. — Но дом тебе так или иначе придется создать. Нам всем придется этим заняться. Наша задача — сделать планету домом для человека. Мы ее еще не испробовали толком. Надо будет нам, Эдди, снова всем навалиться.

— Похоже что так. — Эдди задумчиво потер подбородок. — Вот только мне сдается, вы, ребята, после демобилизации стали лучше относиться к армейской жизни, чем я. Мне так она вконец осточертела. Вспомнить — с души воротит.

— А нам нет, что ли? — горячо заспорил Герберт. — Но все-таки, как ни ждали мы возвращения домой, оно наши надежды обмануло. Иначе с чего бы мы сейчас тут собрались и жалуемся? Значит, непорядок на гражданке. А в армии хоть и плохо было, зато нас обучили там ждать дома перемен к лучшему. В этом все и дело. Верно, Алан?

Алан кивнул. Несколько мгновений он молча смотрел на меркнущие зеленые дали. Потом заговорил, медленно и раздумчиво:

— Армии — это гигантские машины, которые ничего не производят. В них только передвигаешься от одного разрушительного приспособления к другому. Но если это хорошая армия, в ней есть нечто ценное — связь между людьми. Во всяком случае, люди движутся вместе к одной общей цели. И в этом смысле армейская жизнь лучше, чем гражданская, вернее, чем она до сих пор была. В армии никто не разгласит боевой приказ ради того, чтобы обзавестись собственной яхтой или парком с оленями. Никто не выдаст противнику шифр из желания наложить лапу на газетное издательство или банк. И не сдаст опорный пункт, чтобы приобрести за это шикарную любовницу или антикварный мебельный гарнитур. Разница немаленькая.

— Попробовал бы кто, расстреляют, — сказал Эдди.

— Может и до этого дойти, — мрачно заметил Герберт.

—

Не дойдет, — возразил Алан. — Коль скоро мы способны общими силами разрушать и убивать, то, уж конечно, сможем объединить силы в созидании, в строительстве новой жизни. А если не сможем, тогда нам конец. Сегодня мы стоим перед выбором. Как стояли в сороковом году. Тогда у нас был выбор: либо запросить мира и сберечь на какое-то время хоть что-то или же воевать дальше, в одиночку, ставя под удар всех и всё здесь, ради того, чтобы спасти всё и всех повсюду. И мы сделали выбор. Это был правильный выбор, наша правота чувствовалась в воздухе, которым мы дышали. Это был поступок великого народа. И вот теперь надо опять выбирать. Поступим ли мы и на этот раз как великий народ или же сойдем со сцены, скуля и огрызаясь.

— Но, Алан, — возразила Диана, — это ведь другое дело. Выбор после Дюнкерка был прост и понятен для каждого. Британия могла сдаться, а могла воевать дальше. Решить легко. Но этот, другой выбор, о котором ты говоришь, он не такой простой. Что мы должны делать? Ты ведь и сам не знаешь.

— Я, например, знаю, что мы не должны делать, — резко проговорил Герберт. — А это уже кое-что для начала.

— Да, — горячо подхватил Алан. — Мы не должны делать того, за что уже принялись многие, не успела подсохнуть пролитая на землю кровь. Не должны возвращаться к довоенной неразберихе. К старым мыслям и поступкам. Они и раньше были чреваты бедой, а теперь и подавно. Не надо, чтобы нашими делами управляли прежние люди. Мы же за это время кое-чему научились! Хватит кричать: «Мое! Убирайтесь!» Хватит оберегать покой в своем уголке — а остальные пусть катятся к черту. Хватит рассуждать о свободе, подразумевая на самом деле право обдирать публику. Мы не должны отказываться от своих же слов, которые говорились, когда страна была в опасности. Хватит спекуляций. Будем честно трудиться на общество и получать за это от общества плату, которую оно нам положит по справедливости. Хватит лени и глупости, жадности и бессердечия. Постараемся помнить, что создавать гораздо важнее — и гораздо интереснее, — чем иметь. И что лучше жить трудно, на скудные пайки, как жили русские, но зато в государстве, которое знает, что оно делает и к чему идет, чем вести — до поры до времени — роскошное существование в государстве, которое кое-как переваливается от катастрофы к катастрофе. Вместе того чтобы действовать наугад и стараться урвать побольше, будем планировать. Вместо конкуренции будем сотрудничать. Выйдем за порог детской и начнем взрослеть.

Алан был уже на ногах, он возвышался над остальными, прямой, преобразившийся, обращая свою речь в темноту, словно к огромной невидимой аудитории:

— Кто-то сказал, помнится, это был Гейне, что каждая эпоха — Сфинкс, бросающийся в бездну, как только его загадку решили. Я теперь знаю, какова загадка нашей эпохи. Она не в том, как произвести на свет горстку блестяще одаренных индивидуумов, создать самые роскошные, изысканные условия жизни для небольшого класса людей, наделить огромной властью отдельные группы и возвести два или три величественных монумента. Современный человек — существо по природе своей общественное, кооперативное. Высшие достижения нашей эпохи — намного превосходящие, кстати, все высоты, достигнутые в прежние времена, — не в творчестве отдельных личностей, а там, где складываются усилия многих. И загадка, которую нам надо разрешить, чтобы Сфинкс нас не уничтожил, состоит в том, как использовать эту коллективную силу на пользу наибольшего числа людей. Что-то в нашей душе не дает нам теперь покоя и не позволяет радоваться жизни, покуда большинство представителей рода человеческого пребывает в бедности, темноте и безнадежности. Мы должны превратить эту планету в наш общий дом. Пора научиться вере в людей и сочувствию к ним, все равно — белые, смуглые или черные у них лица. Эта надежда на общий дом на земле, эта вера и умение сочувствовать — вот главные силы в сегодняшней реальности. Если они будут двигать нами и направлять все наши действия, тогда только мы начнем жить в настоящем смысле слова, черпая энергию из живого источника. Если же мы отвернемся от этих сил, если пренебрежем великой задачей, мы обманем сами себя и скатимся к жестокостям и убийствам, впадем в безумие, обратимся в камень. И честное слово, политика, экономия, психология, философия, религия сегодня, хотя и говорят на разных языках, но указывают все в одну сторону. Так что надо выбирать. Планета Земля должна в скором времени либо стать могилой всего рода человеческого, либо наконец сделаться нашим общим домом, где люди получат возможность жить в мире и трудиться во имя счастья других.