Трое
Шрифт:
– Чудесно!
– недовольным голосом сказал он.
– Ве-ли-ко-ле-пно... Ещё несколько вопросов.
Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное; а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу о времени. Каждое слово, произносимое им, звучало в груди его, как в пустоте, и как будто задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.
– Когда вы проходили в этот день по улице, не помните ли, не встретился ли вам человек высокого роста, в полушубке
– Нет...
– сурово сказал Лунёв.
– Ну-с, прослушайте ваше показание, а потом подпишите его...
– И, закрыв лицо листом исписанной бумаги, он быстро и однотонно начал читать, а прочитав, сунул в руку Лунёва перо. Илья наклонился над столом, подписал, медленно поднялся со стула и, поглядев на следователя, глухо и твёрдо выговорил:
– Прощайте!
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение:
Потанцуйте, потанцуйте, маленькие куколки...
– Вы что?
– спросил следователь вдруг, подняв голову.
– Ничего...
– угрюмо ответил Лунёв.
– Я вам сказал - можете идти...
– Ухожу...
Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то растёт - тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
– Умница ты!
– воскликнула она, когда Илья сказал, что приехал прямо от следователя.
– Так и надо, так! Ну, что он?
– Жулик!
– злобно сказал Илья.
– Ловушки ставил...
– Ему без этого нельзя, - резонно заметила женщина.
– Такая должность...
– Говори прямо - так, мол, и так: думают на вас...
– Да ведь и ты не прямо!
– с улыбкою сказала Олимпиада.
– Я?
– с удивлением спросил Лунёв.
– Да-а... в самом деле! Ах, чёрт!..
– Его очень поразило что-то, и он, помолчав, сказал: - А сидя перед ним, я... ей-богу, правым себя чувствовал.
– Ну, слава богу!
– радостно вскричала Олимпиада.
– Всё хорошо обошлось...
Илья с улыбкой взглянул на неё и медленно заговорил:
– А ведь мне врать-то совсем немного пришлось... Везёт мне, Липа!..
Он странно засмеялся.
– За мной сыщики поглядывают, - вполголоса сообщила Олимпиада.
– Да и за тобой, наверно...
– Ка-ак же!
– со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв.
– Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу. Ничего не будет, - не их дело! И не волк я, а несчастный человек... Я никого не хотел душить, меня самого судьба душит... как у Пашки в стихе сказано... И Пашку душит, и Якова... всех!
– Ничего, Илюша, - сказала женщина, заваривая чай.
– Всё обойдётся!
Лунёв встал с дивана, подошёл к окну и, глядя на улицу, угрюмо, со злым недоумением в голосе продолжал:
– Всю жизнь я в мерзость носом тычусь... что не люблю, что ненавижу к тому меня и толкает. Никогда не видал я такого человека, чтобы с радостью на него поглядеть можно было... Неужто никакой чистоты в жизни нет? Вот задавил я этого... зачем мне? Только испачкался, душу себе надорвал... Деньги взял... не брать бы!
– Не горюй!
– утешала его Олимпиада.
– Жалеть его - сердца нет.
– Я - не жалею... Я - оправдаться хочу. Всяк себя оправдывает, потому - жить надо!.. Вон следователь - живёт, как конфетка в коробочке... Он никого не удушит. Он может праведно жить - чистота вокруг...
– Погоди, уедем мы с тобой из этого города...
– Не-ет, я никуда не уеду!
– твёрдо сказал Лунёв, оборачиваясь к женщине. И, грозя кому-то, он добавил: - Я подожду, погляжу, что дальше будет...
Олимпиада на минутку задумалась. Она сидела у стола, пред самоваром, пышная и красивая, в белом широком капоте.
– Я ещё поспорю, - значительно кивая головой, говорил Лунёв, расхаживая по комнате.
– А!
– обиженно воскликнула женщина, - ты это потому не хочешь ехать, что боишься меня? Думаешь, я теперь навсегда тебя в руки заберу, думаешь, коли я про тебя... это знаю, - пользоваться буду? Ошибся, милый, да! Насильно я тебя за собой не потащу...
Она говорила спокойно, но губы у неё вздрагивали, как от боли.
– Что ты говоришь?
– удивлённо вслушиваясь в её слова, спросил Лунёв.
– Неволить я тебя не стану, не бойся! Иди, куда хочешь, - пожалуйста!
– Погоди!
– сказал Илья, садясь рядом с нею и взяв её за руку.
– Не понимаю я, с чего ты этак заговорила?
– Притворяйся!
– тоскливо крикнула Олимпиада, выдернув руку из его руки.
– Знаю я - ты гордый, ты жёсткий! Старика мне простить не можешь, и противна тебе жизнь моя... думаешь ты теперь, что из-за меня всё это вышло... ненавидишь меня!..
– Врёшь!
– гордо сказал Илья.
– Врёшь ты, - ни в чём я не виню тебя. Я знаю - для нашего брата чистых да безгрешных женщин не приготовлено... нам они дороги. На них ведь жениться надо: они детей родят... Чистое - всё для богатых... а нам - огрызочки, нам - ососочки, нам - заплёванное да захватанное.
– И оставь меня, захватанную!
– вскрикнула Олимпиада, вскочив со стула.
– Уходи!
– Но тут на глазах её сверкнули слёзы, и она осыпала Илью горячими, как угли, словами: - Я сама, своей волей залезла в эту яму... потому что в ней денег много... Я по ним, как по лестнице, назад поднимусь... и опять буду хорошо жить... ты мне в этом помог. Знаю... И люблю тебя - хоть десятерых задуши. Я в тебе не добродетель люблю гордость люблю... молодость твою, голову кудрявую, руки сильные, глаза твои строгие... укоры твои - как ножи в сердце мне... зато я тебе буду... по гроб благодарна... ноги поцелую, - на!