Трое
Шрифт:
Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно то, что он будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и стал думать - как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..
Когда он приехал в больницу, оказалось, что Якова только что купали в ванне и теперь он спит. Илья остановился в коридоре у окна, не зная,
– Здравствуй!..
Лунёв поднял глаза на него и отшатнулся, изумлённый...
– Павел!.. И ты здесь?
– А кто ещё?
– быстро спросил Павел.
Лицо у него было какое-то серое, глаза смущённо и тревожно мигали... Илья кратко рассказал ему о Якове и воскликнул:
– Как тебя перевернуло!
Павел вздохнул; губы у него вздрогнули; как виноватый в чём-то, низко опустив голову, он хриплым шёпотом повторил:
– Перевернуло...
– Что у тебя?
– участливо спросил Лунёв.
– Ну... Будто не знаешь...
Павел мельком взглянул в лицо товарища и снова опустил голову.
– Заразился?
– Конечно...
– Неужто от Веры?
– От кого же?
– угрюмо ответил Павел.
Илья тряхнул головой.
– Вот и я когда-нибудь тоже влечу...
Павел, доверчиво глядя в глаза ему, сказал:
– Я думал - ты побрезгуешь теперь мной... Шатаюсь тут, вдруг вижу ты!.. Стыдно стало... отвернулся, прошёл мимо...
– Умён!
– с укором сказал Илья.
– Кто тебя знает, как взглянешь? Болезнь поганая... Вторую неделю здесь торчу... Такая тоска, такая мука!.. Ночью - словно на углях жаришься... Время тянется, как волос по молоку... И как будто в трясину тебя засасывает, и некого крикнуть на помочь...
Он говорил почти шёпотом, а лицо у него вздрагивало, руки судорожно мяли полы халата.
– А Вера где?
– задумчиво спросил Илья.
– Чёрт её знает, - с горькой усмешкой сказал Грачев.
– Не ходит?
– Приходила раз - я выгнал... Видеть я её не могу!
– зло прошептал Павел.
Илья укоризненно взглянул на его искажённое лицо и сказал:
– Ну, это ты ерунду порешь!.. Коли хочешь справедливости, так и сам будь справедлив. Чем она виновата?
– А кого мне винить?
– вполголоса горячо воскликнул Павел.
– Кого? Я ночи напролёт думаю - отчего моя жизнь скомкалась? Оттого, что я Веру полюбил, да?.. Про мою к ней любовь - в небе звёздами не напишешь!..
Глаза Павла покраснели, из них тяжело выкатились две большие слезы. Он смахнул их со щёк рукавом халата.
– Всё это пустые слова...
– сказал Лунёв, чувствуя, что ему Веру жалко больше, чем Павла.
– Ты мёд пил - хвалил: силён!
– напился - ругаешь: хмелён!.. А каково ей? Ведь и её заразили?
– И её!
– сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил:- А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал... И, как пошла она... как заплакала... так тихо заплакала, так горько, - сердце у меня кровью облилось... Сам бы заплакал, да кирпичи у меня тогда в душе были... И задумался я тогда надо всем этим... Эх, Илья! Нет нам жизни...
– Да-а!
– протянул Лунёв, странно улыбаясь.
– Творится что-то... мудрёное! Давит всех и давит. Якову отец житья не даёт, Машутку замуж за старого чёрта сунули, ты вот...
Он вдруг тихонько засмеялся и сказал, понизив голос:
– Одному мне везёт! Как о чём подумаю - пожалуйте, готово!
– Нехорошо ты говоришь, - пытливо глядя на него, сказал Павел, смеёшься, что ли?
– Нет, кто-то другой смеётся! Надо всеми нами смеётся кто-то... Гляжу я в жизнь - нет в ней справедливости...
– Я тоже вижу это!
– тихо, но как-то всей грудью воскликнул Павел.
На лице его вспыхнули красные пятна, а глаза его засверкали живо и бойко, как, бывало, у здорового.
Они стояли в полутёмном углу коридора, у окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга. Откуда-то издали доносился протяжный стон, похожий на гудение струны, которую кто-то задевает через равные промежутки времени, а она вздрагивает и звучит безнадёжно, точно зная, что нигде нет живого сердца, способного успокоить её болезненную дрожь. Павел горел от сознания обиды, нанесённой ему тяжёлой рукой жизни; он тоже, как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы и догадки. А Илья чувствовал, что слова Павла точно искры высекают из его сердца, они зажгли в его груди то тёмное и противоречивое, что всегда беспокоило его. Он чувствовал, что на месте его недоумения пред жизнью вспыхнуло что-то иное, что вот-вот осветит мрак его души и успокоит её навсегда.
– Почему, ежели ты сыт - ты свят, ежели ты учён - прав?
– шептал Павел, стоя против Ильи, сердце к сердцу. И оглядывался по сторонам, точно чувствуя близость врага, который скомкал жизнь его.
– Кто слова наши поймёт?
– сурово воскликнул Илья.
– Да! С кем говорить?
Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь стонала и велика была её боль...
– Ты всё с Олимпиадой?
– спросил Павел у Лунёва.
– Да, живу!
– усмехаясь, ответил Илья.
– Знаешь, - усмехаясь, продолжал он, сильно понизив голос, - Яков дочитался до того, что в боге сомневается...
Павел взглянул на него и неопределённым тоном спросил:
– Ну?
– Нашёл такую книгу... А ты как насчёт этого?
– Я, видишь ли...
– задумчиво и тихо сказал Павел, - я как-то так... в церковь не хожу...
– А я - много думаю... И не могу я понять, как бог терпит?
Снова между ними завязался быстрый разговор. Увлечённые им, они проговорили до поры, пока к ним подошёл служитель и строго спросил Лунёва: