Трое

Горький Максим

– Отец был?
– спрашивал Илья.

Лицо у Якова вздрагивало, глаза пугливо мигали.

– Был. "Довольно, говорит, валяться, выписывайся!" Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда... Хорошо здесь, - тихо, скромно... Вот Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества... Выздоровлю - буду жить с Никитой Егорычем, уйду от отца! Буду помогать в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе...

Сторож медленно поднимал брови; под ними в глубоких орбитах тяжело ворочались круглые, тёмные глаза. Они смотрели в лицо Ильи спокойно,

без блеска, неподвижным матовым взглядом.

– Какая это книга хорошая - библия!
– захлёбываясь кашлем, вскрикивал Яков.
– И это есть, - помнишь, начётчик в трактире говорил: "Покойны шатры у грабителей"? Есть, я нашёл! Хуже есть!

Закрыв глаза, с поднятой кверху рукою, он наизусть возглашал торжественным голосом:

– "Часто ли угасает светильник у беззаконных и находит на них беда, и он даст им в удел страдания во гневе своем?" Слышишь? "Скажешь: бог бережет для детей его несчастие его. Пусть воздаст он ему самому, чтоб он знал"...

– Неужто так и сказано?
– с недоверием спросил Илья.

– Слово в слово!..

– По-моему, это - нехорошо - грех!
– сказал Илья. Сторож двинул бровями, и они закрыли ему глаза.

Борода его зашевелилась, и глухим, странным голосом он сказал:

– Дерзновение человека, правды ищущего, не есть грех, ибо творится по внушению свыше...

Илья вздрогнул. А сторож глубоко вздохнул и сказал ещё, так же медленно и внятно:

– Правда сама внушает человеку - ищи меня! Ибо правда - есть бог... А сказано: "великая слава - следовать господу"...

Лицо сторожа, заросшее густыми волосами, внушало Илье уважение и робость: было в этом лице что-то важное, суровое.

Вот брови сторожа поднялись, он уставился глазами в потолок, и вновь волосы на его лице зашевелились.

– Прочитай ему, Яша, от Иова, начало десятой главы...

Яков молча поспешно перебросил несколько страниц книги и прочёл тихо, вздрагивающими звуками:

– "Опротивела душе моей жизнь моя, предамся печали моей, буду говорить в горести души моей. Скажу богу: не обвиняй меня, скажи мне, за что ты со мной борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что ты презираешь дело рук твоих..."

Илья вытянул шею и заглянул в книгу, мигая глазами.

– Не веришь?
– воскликнул Яков.
– Вот чудак!

– Не чудак, а трус, - спокойно сказал сторож.

Он тяжело перевёл свой матовый взгляд с потолка на лицо Ильи и сурово, точно хотел словами раздавить его, продолжал:

– Есть речи и ещё тяжелее читанного. Стих третий, двадцать второй главы, говорит тебе прямо: "Что за удовольствие вседержителю, что ты праведен? И будет ли ему выгода от того, что ты держишь пути твои в непорочности?"... И нужно долго понимать, чтобы не ошибиться в этих речах...

– А вы... понимаете?
– тихо спросил Лунёв.

– Он?
– воскликнул Яков.
– Никита Егорович всё понимает!

Но сторож сказал, ещё понизив свой голос:

– Мне - поздно... Мне надо смерть понимать... Отрезали мне ногу, а она вот выше пухнет... и другая пухнет... а также и грудь... я умру скоро от этого...

Глаза его давили лицо Ильи, и медленно, спокойно он говорил:

– А умирать мне не хочется... потому что - жил я плохо, в обидах и огорчениях, радостей же - не было в жизни моей. Смолоду - как Яша, жил под отцом. Был он пьяница, зверь... Трижды голову мне проламывал и раз кипятком ноги сварил. Матери не было: родив меня, померла. Женился. Насильно пошла за меня жена, - не любила... На третьи сутки после свадьбы повесилась. Зять был. Ограбил меня; сестра же сказала мне, что это я жену в петлю вогнал. И все так говорили, хотя знали - не тронул я её, и как она была девкой, так и... издохла... Жил я после того ещё девять лет. Страшно жить одному!.. Всё ждал, когда радости будут. И - вот, помираю. Только и всего.

Он закрыл глаза, помолчал и спросил:

– Зачем жил?

Илья слушал его тяжёлую речь со страхом в сердце. Лицо Якова побурело, на глазах у него сверкали слёзы.

– Зачем жил, - спрашиваю... Лежу вот и думаю - зачем жил?

Голос сторожа иссяк. Он порвался сразу, как будто по земле тёк мутный ручей и вдруг скрылся под землю.

– "Кто находится между живыми, тому еще есть надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву", - снова заговорил сторож, открыв глаза. И борода зашевелилась снова.

– Там же, в Екклезиасте, сказано: "Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия - размышляй: то и другое содеял бог для того, чтоб человек не мог ничего сказать против него"...

Больше Илья не мог слушать. Он тихо встал и, пожав руку Якова, поклонился сторожу тем низким поклоном, которым прощаются с мёртвыми. Это вышло у него случайно.

Он вынес из больницы что-то по-новому тяжёлое, мрачный образ этого человека глубоко врезался в память. Увеличилось ещё одним количество людей, обиженных жизнью. Он хорошо запомнил слова сторожа и переворачивал их на все лады, стараясь понять их смысл. Они мешали ему, возмущая глубину его души, где хранил он свою веру в справедливость бога.

Ему казалось, что когда-то, незаметно для него, вера в справедливость бога пошатнулась в нём, что она не так уже крепка, как прежде: что-то разъело её, как ржавчина железо. В его груди было что-то несоединимое, как вода и огонь. И с новой силой в нём возникло озлобление против своего прошлого, всех людей и порядков жизни.

Автономовы обращались с ним всё ласковее. Кирик покровительственно хлопал его по плечу, шутил с ним и осанисто говорил:

– Ты пустяками занимаешься, братец! Такой скромный, серьёзный парень должен развернуться шире. Если у человека способности частного пристава, не подобает ему служить околоточным...

Татьяна Власьевна стала внимательно и подробно расспрашивать Илью о том, как идёт его торговля, сколько в месяц имеет он чистой прибыли. Он охотно говорил с ней, и в нём всё повышалось уважение к этой женщине, умевшей из пустяков устроить чистую и милую жизнь...

Однажды вечером, когда он, охваченный скукой, сидел в своей комнате у открытого окна и, глядя в тёмный сад, вспоминал Олимпиаду, Татьяна Власьевна вышла в кухню и позвала его пить чай. Он пошёл неохотно: ему жаль было отвлекаться от своих дум и не хотелось ни о чём говорить. Хмуро, молча он сел за чайный стол и, взглянув на хозяев, увидал, что лица у них торжественны, озабочены чем-то. Сладко курлыкал самовар, какая-то птичка, проснувшись, металась в клетке. Пахло печёным луком и одеколоном. Кирик повернулся на стуле и, забарабанив пальцами по краю подноса, запел: