Трое
Шрифт:
– Этого не видно...
– Про кого же говоришь: вырывают?
– А есть такая сила, которая вырвать её хочет из моих рук... Эх, дьявол! Отец мой из-за бабы погиб и мне, видно, ту же долю оставил...
– Никак нельзя тебе помочь!
– сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, - он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна, как и жалость, - как почти все его чувства к другим людям.
– Я знаю - помочь мне нельзя...
И, глядя в лицо товарища, он с твёрдой и зловещей уверенностью продолжал:
– Вот ты забрался в уголок и - сиди смирно... Но я тебе скажу - уж кто-нибудь ночей не спит, соображает, как бы тебя отсюда вон швырнуть... Вышибут!.. А то - сам всё бросишь...
– Как же, брошу, дожидайся!
– смеясь, сказал Илья. Но Грачёв стоял на своём. Он, зорко посматривая в лицо товарища, настойчиво убеждал его:
– А я тебе говорю - бросишь. Не такой у тебя характер, чтобы всю жизнь смирно в тёмной дыре сидеть. И уж наверно - или запьянствуешь ты, или разоришься... что-нибудь должно произойти с тобой...
– Да почему?
– с удивлением воскликнул Лунёв.
– Так уж. Нейдёт тебе спокойно жить... Ты парень хороший, с душой... Есть такие люди: всю жизнь живут крепко, никогда не хворают и вдруг сразу хлоп!
– Что - хлоп?
– Упал, да и умер...
Илья засмеялся, потянувшись, расправил крепкие мускулы и глубоко, во всю силу груди, вздохнул.
– Чепуха всё это!
– сказал он.
Но вечером, сидя за самоваром, он невольно вспомнил слова Грачёва и задумался о деловых отношениях с Автономовой. Обрадованный её предложением открыть магазин, он соглашался на всё, что ему предлагали. И теперь ему вдруг стало ясно, что хотя он вложил в дело больше её, однако он скорее приказчик на отчёте, чем компаньон. Это открытие поразило и взбесило его.
"Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?" - мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей:
– Экая ты, Танька, бесстыдница...
Она только расхохоталась в ответ ему.
Она по прежнему всё рассказывала ему о жизни людей её круга, и однажды Илья заметил:
– Коли всё это ты правду говоришь, Татьяна, так ваша порядочная жизнь ни к чёрту не годится!
– Почему это? Весело!
– сказала Автономова, пожав плечиками.
– Велико веселье! Днём - одно крохоборство, а ночью - разврат...
– Какой ты наивный!
– смеясь, воскликнула Татьяна Власьевна.
И вновь расхваливая пред ним чистую, мещански приличную, удобную жизнь, вскрывала её жестокость и грязь.
– Да разве это хорошо?
– спрашивал Илья.
– Вот забавный человек! Я не говорю, что это хорошо, но если бы этого не было - было бы скучно!
Иногда она учила его:
– Тебе пора бросить эти ситцевые рубашки: порядочный человек должен носить полотняное бельё... Ты, пожалуйста, слушай, как я произношу слова, и учись. Нельзя говорить - тыща, надо - тысяча! И не говори - коли, надо говорить - если. Коли, теперя, сёдни - это всё мужицкие выражения, а ты уже не мужик.
Всё чаще она указывала ему разницу между ним, мужиком, и ею, женщиной образованной, и нередко эти указания обижали Илью. Живя с Олимпиадой, он иногда чувствовал, что эта женщина близка ему как товарищ. Татьяна Власьевна никогда не вызывала в нём товарищеского чувства; он видел, что она интереснее Олимпиады, но совершенно утратил уважение к ней. Живя на квартире у Автономовых, он иногда слышал, как Татьяна Власьевна, перед тем как лечь спать, молилась богу:
– "Отче наш, иже еси на небесех...
– раздавался за переборкой её громкий, торопливый шёпот.
– Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша..." Киря! встань и притвори дверь в кухню: мне дует в ноги...
– Зачем ты становишься коленями на голый пол?
– лениво спрашивал Кирик.
– Оставь, не мешай мне!..
И снова Илья слышал быстрый, озабоченный шёпот:
– Упокой, господи, раба твоего Власа, Николая, схимонаха Мардария... рабу твою Евдокию, Марию, помяни, господи, о здравии Татиану, Кирика, Серафиму...
Торопливость её молитвы не нравилась Илье: он ясно понимал, что человек молится не по желанию, а по привычке.
– Ты, Татьяна, веришь в бога?
– спросил он её однажды.
– Вот вопрос!
– воскликнула она с удивлением.
– Разумеется, верю! Почему ты спрашиваешь?
– Так... Больно ты всегда торопишься отделаться от него...
– сказал Илья с улыбкой.
– Во-первых: не нужно говорить - больно, когда можно сказать - очень! А во-вторых: я так устаю за день, что бог не может не простить мне моей небрежности...
И, мечтательно подняв глаза кверху, она добавила с уверенностью:
– Он - всё простит. Он - милостив...
"Только затем он вам и нужен, чтобы было у кого прощенья просить", зло подумал Илья и вспомнил: Олимпиада молилась долго и молча. Она вставала пред образами на колени, опускала голову и так стояла неподвижно, точно окаменевшая... Лицо у неё в эти минуты было убитое, строгое.
Когда Лунёв понял, что в деле с магазином Татьяна Власьевна ловко обошла его, он почувствовал что-то похожее на отвращение к ней.
"Кабы она была мне чужой человек, - ну, пускай!
– думалось ему.
– Все стараются друг друга обманывать... Но ведь она - вроде жены... целует, ласкает... Кошка поганая! Эдак-то только гулящие девки делают... да и то не все..." Он стал относиться к ней сухо, подозрительно и под разными предлогами отказывался от свиданий с нею. В это время пред ним явилась ещё женщина - сестра Гаврика, иногда забегавшая в лавочку посмотреть на брата. Высокая, тонкая и стройная, она была некрасива, и, хотя Гаврик сообщил, что ей девятнадцать лет, Илье она казалась гораздо старше. Лицо у неё было длинное, жёлтое, истощённое; высокий лоб прорезывали тонкие морщины. Широкие ноздри утиного носа казались гневно раздутыми, тонкие губы маленького рта плотно сложены. Говорила она отчётливо, но как будто сквозь зубы, неохотно; походка у неё быстрая, и ходила она высоко подняв голову, точно хвастаясь некрасивым лицом. А может быть, голову ей оттягивала назад толстая и длинная коса тёмных волос... Большие чёрные глаза этой девушки смотрели строго и серьёзно, и все черты лица, сливаясь вместе, придавали её высокой фигуре что-то прямое и непреклонное. Лунёв чувствовал пред нею робость; она казалась ему гордой и внушала почтение к себе. Всякий раз, когда она являлась в лавке, он вежливо подавал ей стул, приглашая: