Трое
Шрифт:
Митька вытащил зеленую бутылку и протянул ее Заплатину.
— А вы нам поросенка слегчали… Угоститесь.
Заплатин отпрянул.
— Что это такое?
— Молоко.
— Не-не-не. Это неси отцу.
— Отец молоко не любит. Не знаю, зачем его мать навязала…
— Сам выпьешь.
— А по мне — тоже: что есть оно, что нету, возьми, дядь, пожалуйста.
Родион действительно пил молоко раз в году, ну, а Митька, знать, в отца пошел, тоже не охоч до него был. Разве что утром перед
К тому же, рассчитывал Митька, если молоко он: сплавит Заплатину, котомка полегчает. Бутылку мать нашла тяжелую, с толстым вогнутым дном и непомерно длинным горлышком. Давит она спину, мешает идти.
— Дя-я-ядь…
Знай Ксения, как ее сын Митька избавляется от самогонки, она бы наверняка наподдавала ему подзатыльников: «Черт холоумный, для отца это, может, самый главный гостинец!»
Но судьба была благосклонна к Митькиному отцу: Заплатин от молока отказался, как и от лепешки, наотрез.
— Гля-ка, да оно у меня скисло, — посмотрел Митька на солнце сквозь бутылку, — ошметки плавают. Вылью я это молоко… Эх, мать, говорил ведь ей, что скиснет…
— Не балуй, — остановила его Фрося. — Нес, нес и «вылью». Можа, отец и кисляку рад будет. Соскучился, можа.
— Да не пьет он его! — твердо заверил Митька.
— А на этот раз, можа, и выпьет. Вон, скажет, сын за сколько верст нес, как не попробовать.
Митька недружелюбно покосился на Фросю и принялся, ворча, укладывать бутылку с «молоком» на место.
Закусив, Заплатин по-молодому вспрыгнул на телегу. Просунул ноги в дробину.
— Сказывайте поклон Насте! И детишкам. Всем, всем. Может, еще свидимся. — И помахал рукой. — Но!
Лошадь охотно почти с места пошла рысью: ее одолевали мухи и оводы.
ДАША
Показались первые хаты Самодуровки. Справа, в большом саду, краснело кирпичное здание. «Школа, наверное, — подумала Даша. — Через два месяца учеба начнется, а для меня она кончилась. Мать вот-вот родить должна, и станет нас, детей, шестеро. Одной ей без меня не управиться… Да и в колхозе некому работать».
Сад был огорожен плетнем и кустами акации. Когда ходоки приблизились к саду, над плетнем вдруг возникла солдатская голова — в полинялой пилотке. Чуть повыше плетня солдатик был.
— Гей, ай к нам гости?! — удивленно воскликнул он, держась двумя руками за старый плетень. — Соломатин, — обратился он к своему напарнику, который находился там, за плетнем, — это не к тебе? Давно ждешь… Откудовт, рыженькая, будете? — спросил солдатик, уставясь на Дашу.
— Карасевские мы, а что? — ответила Даша и обиделась: «Сам ты рыжий».
— Соломатин, ты откудовт? — снова обратился солдатик к неведомому напарнику.
И вот из-за плетня встал Соломатин. Высокого роста — плетень ему был по пояс, — но узкоплечий, худой. Без пилотки, без ремня. Вытер потный лоб рукавом гимнастерки, всмотрелся в приостановившихся Фросю, Дашу и Митьку. Озабоченно прикусил губу.
— Нет, Зырянов, не ко мне…
И медленно исчез за плетнем, словно ушел в землю, откуда минуту назад появился. Впрочем, так оно и было: Соломатин сооружал землянку.
Солдат же по фамилии Зырянов продолжал стоять и смотреть на незнакомых людей. Может, что вспоминал: родину ли, жену ли, детишек, которые, наверно, остались в далекой стороне, — а может, просто любопытным был.
— Тубольцева, случайно, не знаешь? — без особой надежды спросила Фрося.
— Тубольцева? — прищурил глаза Зырянов. — Соломатин, ты не знаешь Тубольцева? — глянул он вниз. — Постой, постой, — что-то вспоминал Зырянов — а у Степши как фамилия? Тубольцев же? Тубольцев, тетка! У нас в роте! Заходи к нам в сад, сейчас мы мужика твоего доставим, — радостно потирал руки Зырянов, будто это к нему явились, его отыскали.
— Моего Егором зовут, — тихо сказала Фрося и кивнула стоявшим сзади Даше и Митьке: идемте, мол, наши дальше, в Подоляни. Обиделась, заметила Даша, и она на солдата: «тетка». И впрямь, какая тетя Фрося ему тетка? На десяток лет, может, старше, а он — «тетка». Хотя она, в черном платке, выглядит, наверное, намного старше своих сорока трех. Было ей отчего постареть: война, Ольга, дети. Даша видела, как стиснула зубы тетя Фрося, чтобы не заплакать.
Зырянов не отставал, он сделал несколько шагов вдоль плетня.
— Слушай, тетка, самогоночки нет лишней? На новые ботинки поменяю… Пригодятся, а?
Опять ненавистное обращение — тетка!
— Идемте-идемте! — торопила Фрося.
А Митька снова сцену разыграл, ремня на него нет. Крикнул солдату Зырянову:
— Молоко имеется — возьмешь?
— Молоко сам пей. Самогоночки нету? За ботинки, а?
— Молоко за так отдам — возьмешь? — И Даша услышала, как Митька тихо сказал: — Если возьмет, отдам. А отцу все объясню. Вон как спину бутылка давит…
Даша схватила его за рукав: отдаст, испугалась, молоко, так и норовит от него избавиться.
— Митька! — прикрикнула она. — Идем, хватит зубоскалить.
Он не стал сопротивляться, только спросил на прощание:
— Мы этой дорогой в Подолянь идем?
— Куда? — приложил Зырянов ладонь к уху. — В Подолянь? Этой. Через Соборовку, Бобрик… Передай тетке: пусть поменьше злится, а то не найдет своего Егора.
Фрося слышала голос солдата, но только не разобрала, что он говорил…