Трофеи Пойнтона
Шрифт:
Однако по мере того как шли дни, ей становилось все яснее, что единственный шанс на успех — взять на себя эту низменную роль. Более того, когда состояние нервов привело ее наконец к такому решению, оно просто уже оказалось навязанным ей оскорблением, нанесенным ее вкусу — тому, что, по крайней мере, еще оставалось от сего высокого принципа после нескольких месяцев соучастия в великих планах и призывах. Попытаться избежать дальнейших разговоров? Легко сказать! Оуэн ждет от нее борьбы, а какая же борьба, если она будет надувать губы и молчать? Она оказалась в невероятно странном положении: предъявила ультиматум, и этот ультиматум тут же разорвали у нее на виду. В подобных случаях посланник всегда отбывает восвояси и, уж конечно, не сидит, пяля глаза и бездельничая, у вражеского стана. Каждое утро миссис Герет демонстративно у всех на виду просматривала «Морнинг пост», единственную получаемую ею газету; и каждое утро, не найдя там искомого, трактовала этот пробел как новое свидетельство того, что «все кончено». Для чего, собственно, существовала эта «Пост», как не для того, чтобы сообщать родителям, что их чада вступают в мерзкий, никчемный брак? А коль скоро в источнике бед совершенно сухо, вывод можно сделать только один: на этот раз мы чудом беду избежали. Она чуть ли не обвиняла Фледу в пассивности: не может — или не хочет? — ничего из людей извлечь! — и тут же, не переведя дыхания, изливала на нее потоки лести, которые угнетали ее сильнее, чем брань. Сама миссис Герет, разумеется, тут сторона и умывает руки, но Фледа знает уйму людей, которые знают Мону и, без сомнения, пользуются ее доверием — непостижимые люди, восхищающиеся
Уловки эти, когда миссис Герет была в приподнятом настроении, преподносились с задорным циничным юмором, с которым Фледа не вполне была в ладу, и они оставляли нашу юную леди в недоумении: что, собственно, от нее хотят?
— Я хочу, чтобы вы прорвались!
Вот таким расхожим и широким по смыслу выражением миссис Герет обозначила предписываемый ею курс. Она вновь и вновь опровергала, как она называла, Фледину «картину» (хотя несколько легких мазков отнюдь не заслуживали такого названия) равнодушия, к которому прежняя привязанность обязывала владельца Пойнтона.
— Вы хотите сказать, что, Мона там или не Мона, он, видя вас день за днем, не испытывал тех чувств, которые вспыхивают в каждом мужчине?
Таково было дознание, которому Фледу то и дело и без всякого повода подвергали. Она уже почти привыкла к его неизменному рефрену:
— Вы хотите сказать, что, когда на днях ему, этому остолопу, вас чуть ли не на тарелочке преподнесли и он, вот здесь, на этом самом месте, остался с вами совершенно один…
Тут у бедной девушки уже не могло быть никаких сомнений, что она хотела сказать, но у нее не было уверенности, что миссис Герет не разразится попреками и поучениями снова, только в другом месте и в другое время. Наконец Фледа написала отцу, что ему придется, на время, приютить ее у себя; а когда, к вящему удовольствию своей приятельницы, она отправилась в Лондон, та поехала с ней на станцию, чтобы проводить и пожелать доброго пути. Как раз когда они выходили из дома, принесли «Морнинг пост», и миссис Герет захватила свежий номер с собой для уезжающей Фледы, которая в жизни не потратила на газету и пенни. Однако, стоя на платформе у окна вагона, где, купив билет и пройдя контроль, расположилась юная путешественница, миссис Герет раскрыла «Пост» и, мгновенно просмотрев весь выпуск, как всегда, воскликнула:
— Ничего… ничего… ничего. И вы еще будете мне говорить!
Каждый день, отмеченный очередным «ничего», вбивал гвоздь в гроб этого брака. Мгновение спустя поезд тронулся, но, быстро шагая рядом, миссис Герет схватила руку Фледы, которая зачем-то высунулась, и посмотрела на нее чарующими глазами:
— Дайте же волю своим чувствам, милая моя… только дайте волю своим чувствам!
Глава 13
Никаких вопросов миссис Герет задавать не желала; в доказательство чего после отъезда Фледы в Лондон исправно держала замкнутым рот. Ни одного письма из Рикса в Уэст-Кенсингтон не пришло, и Фледа, которая не могла сообщить ничего такого, что порадовало бы тот или другой стан, воздерживалась начинать переписку. Не будь так тяжело на душе, ее, возможно, позабавила бы мысль, что эта сдержанность Рикса, видимо, означает, какая свобода действий ей предоставлена. Во всяком случае, добрых вестей для приятельницы у нее пока не было, разве только, что само ее молчание уже не плохая весть. Она все еще не имела возможности написать, что «пробилась». С другой стороны, и материала для сообщения, что Мона не так уж неотторжима от своей добычи, тоже не накопила. Она до сих пор не взялась за свое, столь прославленное миссис Герет перо, чтобы вызвать отклики из Уотербата; она упорно уклонялась от выяснений, что, когда, где, далеко или близко, говорилось, допускалось или предполагалось. Она только каждое утро тратила одно пенни на «Морнинг пост»; и только всякий раз убеждалась, что этому вдохновенному глашатаю мало есть что сказать как о нависшей беде, так и об отмене некоего бракосочетания. В то же время было очевидно, что ввиду сложившихся обстоятельств миссис Герет скорее торжествует победу, чем трепещет, и в случае еще нескольких таких побед совсем перестанет трепетать. Но что было совершенно очевидно, так это ее несокрушимая уверенность в редкостном понимании сложившихся обстоятельств, которые, прояви Фледа желание, помогли бы ей получить желаемое. Обстоятельства, как было растолковано Фледе, особенно благоприятствовали ее вторжению; ее быстро вынудили оценить их по достоинству. Одним из последствий близости Фледы с миссис Герет была полная утрата чувства близости с кем-либо еще. Владелица Рикса создала вокруг нее пустыню, подчинив себе и поглотив целиком, так что все другие знакомства отпали. Разве не предупреждали ее тогда, в самом начале, что друзья считают ее потерянной и примирились, в общем и целом, с этой утратой? Ее нынешнее место в огромном бесчувственном городе вырисовывалось смутно: она, во всяком случае, смотрела на него глазами, полными сомнения. Она никому не посылала записок и ни от кого их не получала, не предавалась воспоминаниям и не стучалась ни в чьи двери; она блуждала в западных лондонских дебрях или упражнялась в робких выдумках по части «искусства домоводства», к которому, прежде чем отведала от горького древа познания, питала уважение. Ее единственным намерением было сидеть тихо как мышь, а когда ее попытки забыться в прогулках по серому предместью ничего не дали, почувствовала себя мухой, ползающей по пыльной морской карте.
Откуда миссис Герет знала заранее, что, если Фледа решит «опуститься» (так Фледа это называла), все ей в этом поможет? Особенно ее отец — на вид старик на все семьдесят, хотя ему было всего пятьдесят семь, который сразу после завтрака семенил в свой клуб, оставляя ее на весь день одну. Возвращаясь за полночь, он окидывал ее суровым взглядом и не пускался в разговоры. А лишь неподражаемыми штрихами дал понять, что присутствие «семьи» вынуждает его изменить распорядок дня. Она проводила время в гостиной, где ее окружали предметы, которые он, как любил говорить, коллекционировал, — предметы, ветхие и обшарпанные, мало радовавшие глаз его дочери: старые фляги из-под бренди и спичечные коробки, старые календари и справочники вперемежку с набором перочисток и пепельниц — улов, добытый на блошиных рынках. Он был совершенно невосприимчив к той стороне натуры своей дочери, которая завоевала ей любовь миссис Герет, и Фледа не раз слышала от него: жаль, что она, черт побери, не интересуется ничем примечательным. Почему она ничего не коллекционирует — не важно что? Это дало бы ей интерес к жизни: кругом столько занятных штучек. У него, без сомнения, есть вкус к изящным вещам, который его дети от него не унаследовали. Тут проходила граница в их взаимопонимании — граница, которая, как остро сейчас почувствовала Фледа, вызывала у него раздраженный вопрос: с каким тайным умыслом она сюда пожаловала? А так как она и сама себе задавала буквально тот же вопрос, то не ей было раскрывать сию тайну. Она вряд ли могла назвать или объяснить поручение, исполняемое ею в городе, разве что сказать, что ей необходимо было уехать из Рикса. Она поступила очень предусмотрительно, но что дальше? А дальше ничего, кроме состояния еще большей тревоги. У нее не было ни дома, ни понимания ситуации — ничего на всем белом свете, кроме чувства тревожного ожидания.
Конечно, она должна была выполнить свой долг — долг перед Оуэном — взятое на себя после его визита в Рикс обязательство, скрепленное, так сказать, ее рукой и печатью; но к нему, увы, примыкало ужасное чувство обделенности. Она полностью выбралась из-под крыла миссис Герет, и теперь, когда она очутилась среди перочисток и пепельниц, при мысли о красоте, от которой она сама отказалась, ее охватывали бурные приступы отчаяния. Если миссис Герет не вернет трофеи, она никогда к ней не возвратится. А если, напротив, расстанется с ними, ради чего тогда возвращаться? Холодная дрожь пробирала Фледу, когда она мысленно представляла себе владелицу Рикса, которой от всего ее имущества оставят только то, что, говоря вульгарным языком, на ней. Единственное, что приходило ей на ум, — образ Марии-Антуанетты в тюрьме Консьержери, каким она ее себе представляла, или, пожалуй, какой-нибудь тропической птицы из жарких южных зарослей, брошенной искать себе пропитание на замерзшем болоте. Перед ее мысленным оком миссис Герет выступала только в сочной радужной ауре; и требовался весь свет, исходящий от ее сокровищ, чтобы придать ее облику конкретный, отчетливый вид. Она появлялась на мгновение, просто в каком-то доме, тощая и непохожая на себя саму, и тут же исчезала, словно уходила в зыбучие пески. Фледа давала волю своей богатой фантазии, воображая, что, будь она владелицей Пойнтона, целый край как место обитания был бы предоставлен августейшей королеве-матери. Она вернулась бы с товарным вагоном, груженным захваченной добычей, и во дворце распахнулись бы ставни, и утреннее солнце заиграло в залах. В случае же капитуляции бедная женщина никогда уже не сможет вновь заняться коллекционированием: она теперь слишком стара и бедна, да и времена изменились, и хорошие вещи стоят неимоверно дорого. Но капитуляция перед невесткой, кроме разве такого чудища, как Мона, практически вовсе не означала непременного отчуждения; любая милая — по-настоящему милая девушка, кого Оуэн вздумал бы избрать себе в жены, будет только рада иметь для своего музея хранительницу, которая является ходячим каталогом и лучшим в Англии знатоком по части температурных и прочих условий содержания раритетов. Милая девушка будет надолго уезжать и, находясь в отсутствии, благословлять судьбу за миссис Герет, бодрствующую на своем посту.
Уже в первые дни Фледа сознавала, что, исключая вопрос о том, чтобы сообщить Оуэну, где она, было бы добрым делом подать ему какой-то знак: нехорошо, некрасиво отступаться от такой малой дани милосердию потому, что миссис Герет навесила на него дребезжащий колокольчик. Откровенный разговор с Оуэном слегка ее компрометировал, но ей следовало послать ему слова ободрения. Непрестанно так рассуждая, она так же непрестанно откладывала исполнение: раз в ее планы входило сидеть тихо, как мышь, разговор по душам, подобный разговору в Риксе, вряд ли сослужил бы достойную службу ее идеалу. А потому, отдав со смущенной душой предпочтение практике перед теорией, она упускала день за днем, хотя она знала, что нет ничего важнее, как выиграть время. Остаться у отца навсегда нельзя; но у нее есть замужняя сестра, и она может вкусить от плодов ее брака. В семейном гнезде Мэгги имелась свободная комнатка. Укрывшись в этой каморке, она могла бы вернуться к занятиям живописью и, поощряемая благодарной ей Мэгги — а Мэгги, по меньшей мере, была ей благодарна, — попытаться завершить то, что начала. Она не брала в руки кисть со времени визита в Уотербат, где зрелище семейных малеваний заставило ее отнестись к себе весьма взыскательно. Пойнтон тем более оказался местом невозможным для такого рода деятельности; активные занятия искусством там процветать не могли: Пойнтон располагал лишь к буддистским медитациям. Его владелица не пятнала рук ни чернилами, ни акварельными красками. Рядом с уэст-кенсингтонским обиталищем Фледы находилась небольшая лавка, чей хозяин промышлял обрамлением и окантовкой картин, а заодно торговал тем, что нужно художнику. Иногда Фледа перед ней останавливалась — взглянуть на два-три робких опыта, помещенные в пыльных окнах на всеобщее обозрение, небольшие этюды, выставленные на продажу, а заодно и в предостережение молодой леди без средств и таланта. Одни такие молодые леди приносили их сюда с горя, другие такие молодые леди, столь же беспомощные, как она сама, по нескольку раз в день проходили мимо, чтобы посмотреть, не раскупили ли их изделия. Их не раскупали и не собирались раскупать; и все же они свидетельствовали о неких несомненных достижениях, какими не могли похвастать другие молодые леди. В порядке назидания для себя Фледа считала необходимым при случае извлечь из их опыта полезный урок; к тому же, когда она теперь выходила из дому, нужно было найти для прогулки повод. Единственным поводом были витрины магазинов. Разглядывая их, она чувствовала себя служанкой, отпущенной «после обеда», но это не имело значения: быть может, недалек тот день, когда она окажется в положении очень близком статусу такой особы. Так продолжалось недели две, в конце которых это ее чувство внезапно рассеялось. Она, как всегда, остановилась взглянуть на два небольших эскиза и, обернувшись, оказалась лицом к лицу с Оуэном Геретом.
При виде его две волны стремительно пробежали по сердцу, одна за другой. Первая — догадка, что эта встреча не случайна; вторая — столь же мгновенная, что лучшее место для их встречи — улица. Она знала, прежде чем он сам об этом сказал ей, что пришел он повидаться с ней, и знала, что о ней сообщила ему его мать. Все это она сообразила за те считанные секунды, пока он с улыбкой говорил ей:
— Я увидел только вашу спину, но сразу узнал. С другой стороны улицы. Я был у вас дома.
— Откуда вы знаете, где мой дом? — спросила Фледа.
— Это мне нравится! — рассмеялся он. — Как вы могли не дать мне знать, что вы тут?
На это Фледа сочла за наилучшее тоже рассмеяться:
— А раз я не дала вам знать о себе, так зачем вы пришли?
— Вот те на! — воскликнул он. — Мало было меня обидеть, так надо еще и оскорбить. А затем, что ужасно захотел вас видеть. — И, улыбнувшись, добавил: — Я получил информацию от матушки: она, представьте себе, написала мне.
Они все еще стояли там, где встретились. Чутье подсказывало Фледе, что надо придержать его тут; тем паче что она видела: он считает само собой разумеющимся, что они не мешкая отправятся к ней домой. Он предстал перед ней совсем другим: он выглядел менее встревоженным и уязвленным, каким бывал в Риксе, он словно распрямился и свободно вздохнул. Может быть, однако, ей так казалось, потому что она до сих пор почти не видела его, как он назвал бы это, «в полном параде», в каковом он всегда выступал в городе. В сельской местности, разгоряченный охотой, заляпанный болотной тиной, он всегда напоминал ей живописного сельского малого в национальном костюме. Костюм этот менялся чуть ли не ежедневно и по обилию вариантов мог сравниться с гардеробом актера, но всегда нес на себе следы почвы и погоды, изгородей и канав, зверья и птиц. Бывали дни, когда ей казалось, будто вся природа запечатлелась на одной паре его сапог. Нет, Оуэн не стал другим человеком, оттого что был изысканно одет, оживлен и блестящ — что носил цилиндр и светлые перчатки с черными швами, а в руках держал копьеподобный зонтик; но это делало его, она вскоре решила, еще красивее, а это, в свою очередь, наделяло — она уже не могла думать о нем, да и о многом другом иначе, как пользуясь его вокабуляром, — чертовской привлекательностью. Да, в это мгновение, когда он смотрел на нее, все было именно так — он был для нее чертовски привлекателен. Она постаралась унять дрожь в голосе, выдававшую ее с головой.
— Как? Вы возобновили отношения с ней? — спросила она, изображая много большее удивление, чем чувствовала.
— Это она возобновила их со мной. Нынче утром я получил от нее письмо. Она сообщила мне, что вы здесь и что ей угодно, чтобы я знал об этом. И ничего более — просто прислала мне ваш адрес. Я тут же ей отписал: «Премного благодарен. Сегодня же схожу». Так что, как видите, мы снова состоим с ней в переписке. Она, конечно, имеет в виду, что вы кое-что от нее передадите, да? Ну а если это так, почему вы бедного малого держите в неведении? — И, не дожидаясь ответа — слишком много ему надо было высказать, продолжал: — У вас дома, вот сейчас, мне сказали, как давно вы здесь. Неужели вы не знали, что я считаю каждый час? Я оставил вам записку — что приду снова в шесть, но я несказанно рад, что поймал вас раньше. И пожалуйста, не говорите мне, что идете из дому, а не домой. Мне сказали, вы ушли рано.