Трофеи Пойнтона
Шрифт:
— Вам, разумеется, — чтобы вы этим вещам радовались и держали их при себе.
— А в доме останутся голые стены? Там нет ничего, что не представляло бы художественной ценности!
Фледа была немного обескуражена, натолкнувшись на волну негодования, которую с трудом сдерживала ее старшая приятельница.
— Я, конечно, не имею в виду, что ему следует отказаться от всего абсолютно, но он мог бы позволить вам отобрать те вещи, которые вам особенно дороги.
— Я думаю, он пошел бы на это, если бы был свободен в своем решении, — сказала миссис Герет.
— Так вы полагаете, что при нынешних обстоятельствах она ему этого не позволит? — Мона Бригсток у наших подруг именовалась не иначе как «она».
— Всеми доступными ей средствами.
— Но ведь не потому, что она способна понять и оценить их совершенство?
— Нет, — ответила миссис Герет, — просто потому, что это принадлежность дома, а дом принадлежит Оуэну. Пожелай я что-нибудь оттуда забрать, она все с той же неподвижной маской скажет мне: «Это прилагается к дому». И так день за днем, по каждому поводу, чуть речь зайдет о великодушном жесте, она будет твердить, как говорящая кукла, когда ей надавят живот: «Прилагается к дому — прилагается к дому». Таким манером она оградит себя от любых сторонних посягательств.
Фледа была ошеломлена, даже, пожалуй, напугана тем, как досконально миссис Герет вообразила весь дальнейший ход событий — включая даже, пусть только для того, чтобы убедиться в тщетности своего сопротивления, — мысль о предстоящей войне со своим единственным сыном. Такой поворот в разговоре побудил ее задать вопрос, который прежде казался ей бестактным: ей пришло на ум, что остается еще и другая возможность — почему бы ее приятельнице не жить, как раньше, в Пойнтоне? Зачем думать, что они непременно пойдут на крайние меры? Неужели нельзя вообразить себе — и попытаться претворить в жизнь какой-то никого не ущемляющий и достойный
Фледа вынуждена была объявить, что такого она вообразить, разумеется, не способна и что Уотербат представляет собой угрозу, отмахнуться от которой будет верхом беспечности. В то же самое время про себя она считала, что они обе слишком забегают вперед и что, поскольку, как она знала, Оуэн Герет отрицает факт своей помолвки, для всех вышеприведенных умопостроений никаких серьезных оснований не имеется. Юной леди виделось, что Оуэн обладал даром вести себя в затруднительной ситуации с каким-то природным изяществом, побуждавшим его даже с ней, введенной в дом и посвященной в черные подозрения его матушки, обращаться с такой естественной предупредительностью, что ей становилось отчасти совестно, ибо в душе она страдала оттого, что в глазах Оуэна представляет чуть ли не заговорщицу, действующую заодно с маменькой вопреки его интересам. Ей оставалось только гадать, узнает ли он когда-нибудь, как мало это похоже на ее настоящую роль, поймет ли, что она в доме (куда вошла по настоянию миссис Герет!) вовсе не для того, чтобы злоупотреблять доверием, но чтобы в нужную минуту поддержать и защитить. То, что его матушка невзлюбила Мону Бригсток, вполне могло пробудить в нем ответную нелюбовь к предмету матушкиных очевидных предпочтений, и Фледа всякий раз содрогалась, напоминая себе о своей незавидной доле выступать перед ним в качестве поучительного образца, призванного оттенить недостатки его избранницы. Впрочем, у этого беспечного юноши было столько же чутья к побуждениям других людей, сколько у глухого — музыкального слуха: изъян, от которого она в конечном счете могла как выиграть, так и проиграть. Он приходил и уходил по каким-то своим делам, которых в Лондоне было предостаточно, однако находил время не раз сказать ей: «Я страшно признателен, что вы взяли на себя заботу о бедной матушке». Все вместе, и его сбивчивая скороговорка, от застенчивости маловразумительная, и его детские глаза на лице взрослого мужчины, убеждали ее в том, что, как ни странно, он был искренне ей благодарен и надеялся на ее поддержку в дальнейшем. Когда в доме постоянно находится человек такого тонкого ума, говорил он, имея в виду Фледу, бедная матушка не чувствует себя одинокой; и Фледа находила прекрасной его простодушную искренность и особенно его скромность, которая, по-видимому, не позволяла ему заподозрить, что две столь светлые головы могут занимать свои мысли такой персоной, как Оуэн Герет.
Глава 3
Наконец они отправились, две наши светлые головы, в Пойнтон, где охваченной волнением Фледе открылось обещанное совершенство. « Теперьвы понимаете мои чувства?» — спросила миссис Герет, когда в великолепном холле, спустя три минуты после прибытия, ее милая спутница почти без чувств упала на стул, тихо охнув и закатив расширившиеся от восторга глаза. Ответ прозвучал весьма убедительно; под впечатлением от этого первого знакомства с домом Фледа совершила в своем сознании гигантский прыжок. Она вполне понимала теперь чувства миссис Герет — прежде она понимала их лишь приблизительно, и подруги кинулись друг другу в объятия, оросив слезами еще более укрепившуюся между ними связь — слезами, которые для младшей из них были естественным и привычным знаком ее самозабвенного преклонения перед совершенной красотой. Ей не впервые случилось расплакаться от безмерного восхищения, зато владелице Пойнтона, бессчетное число раз проводившей гостей по своему дому, впервые довелось стать свидетельницей столь красноречивого выражения чувств. Она сама пришла в радостное возбуждение; у нее на глаза навернулись слезы; она заверила своего юного друга, что теперь словно сызнова увидала свой старый добрый дом и он стал ей стократ дороже. Да, никто прежде до такой глубины не сумел почувствовать, чего она достигла: люди вопиюще невежественны, и все без исключения, даже те, кто почитает себя знатоком, в большей или меньшей степени слепы и глухи к прекрасному. Миссис Герет и правда достигла исключительного результата; и в таком ремесле, как охота за произведениями искусства, их отбор и сопоставление, доведенные до вершин мастерства, и точно есть элемент творчества, самовыражения. Миссис Герет всегда отдавала должное художественному чутью Фледы, и Фледа старалась соответствовать ее мнению. Посторонние заботы и сомнения отлетели от нее; она никогда не была так счастлива, как в ту неделю, когда приобщилась к Пойнтону.
Бродя по изысканным покоям, где безраздельно царила общая гармония, замирая у открытых дверей, откуда неизменно открывалась перспектива, долгая и умиротворяющая, она обнаружила бы (если б еще раньше не поняла этого), что Пойнтон — летопись жизни. Она писалась мощным выразительным слогом цвета и формы, языками дальних стран, руками редкостных мастеров. Тут было всё. Франция и Италия разных эпох, обретших здесь блаженный покой. Англия была снаружи, за стеклами старинных окон; широкий фон — вот чем была здесь Англия. Пока сама миссис Герет на невысоких террасах, наперекор садовникам доводила до совершенства природу, Фледа могла сколько ей вздумается восхищенно проводить пальчиком по бронзам, помнившим, возможно, прикосновение рук самого Людовика XV, сидеть на венецианском бархате, прежде любовно проведя по нему ладонью, замирать над витринами с эмалями и фланировать взад-вперед вдоль застекленных шкафов. Картин было немного — дерево и текстиль сами складывались в картину, и во всем просторном, отделанном панелями доме не было ни дюйма обоев, ни дюйма, заклеенного бумагой. Но более всего Фледу поразила великолепная гордыня вкуса ее старшего друга, высочайшей пробы высокомерие, чувство стиля, которое, хоть и не лишено было насмешки и юмора, ни в чем не соглашалось ни на уступки, ни на поблажки. Она прониклась, как и предвещала миссис Герет, таким благоговением и сочувствием, какие прежде ей были неведомы; угроза грядущей капитуляции доставляла ей неведомую прежде муку. От всего этого отказаться, всему этому сказать «прости навек» — такая мысль невыносимо жгла ей грудь. Она могла вообразить, как сама пыталась бы удержать все это при себе, пусть даже поступаясь достоинством. Достоинство в том, чтобы суметь создать такое совершенство; и если речь идет о необходимости его отстаивать — то хоть зубами! Да ведь и ей самой, уже слившейся с Пойнтоном всем своим существом, предстояло от него отказаться; она прекрасно понимала, что в случае дальнейшего пребывания здесь миссис Герет перед ней, Фледой, открывалось бы вполне определенное будущее — простирающееся в даль безмятежных лет, а в случае смены владельцев у нее впереди, по той же самой логике, только громадное тревожное нечто, вечная буря в стоячей воде. Такие чувства владели бедной девушкой, наделенной столь великой восприимчивостью и столь малыми возможностями для сравнения. Музеи кое-чему научили ее, но ее главным учителем была собственная натура.
Если Оуэн сразу не поехал с ними и позже к ним не присоединился, то объяснялось это просто тем, что ему по-прежнему было в Лондоне «забавно»; хотя, учитывая его ограниченный вокабуляр, нельзя с уверенностью сказать, не сводилось ли забавное времяпрепровождение в Лондоне к общению с забавницей Моной Бригсток. Было в его поведении еще кое-что нуждавшееся в объяснении, поскольку мотив такого поведения не был очевиден. Если он влюблен, тогда в чем дело? И в чем тем более дело, если он не влюблен? Недоумение наконец разъяснилось: об этом Фледа догадалась, услышав, как в одно прекрасное утро за завтраком, едва распечатав письмо, вскрикнула миссис Герет. От огорчения голос ее срывался и звенел: «Ну вот, он везет ее сюда — желает показать ей дом!» Они, две наши приятельницы, бросились друг к другу и так, голова к голове, очень скоро сообразили, что единственная причина, обескураживающая причина, почему ничего покуда не происходило, заключалась в том, что у Моны не было уверенности — или уверенности не было у Оуэна, — придется ли Пойнтон по сердцу Моне Бригсток. Мона ехала, дабы составить свое суждение, и как же это было похоже на беднягу Оуэна с его неповоротливой порядочностью — не принуждать Мону к ответу, пока она не одобрит того, что он намерен ей предложить! Предугадать такую щепетильность, естественно, было за гранью человеческих возможностей. Если бы только можно было наивно надеяться, стенала миссис Герет, что ожидания злосчастной девицы будут развеяны в пух и прах! С неопровержимой логикой, с умилительной искренностью она доказывала, что чем привлекательнее будет Пойнтон выглядеть, чем последовательнее отображать те принципы, на которых он зиждется, тем менее скажет сознанию, столь примитивному. Каким образом сумеет порождение Бригстоков уразуметь, что тут к чему? Каким, право, образом сумеет порождение Бригстоков не возненавидеть все это? Элементарная логика говорит, что иначе и быть не может. И миссис Герет, сдергивая полотняные чехлы, страстно убеждала себя в том, что Мона вполне может быть ввергнута в смущение и растерянность, не проявит должного восхищения и тем самым охладит пыл своего дружка — надежда, которая Фледе тотчас показалась абсурдной и которая вполне обнажала странную, почти маниакальную склонность несчастной леди везде и всюду видеть прежде всего «вещи», всякое поведение толковать в свете некоего мнимого отношения к ним. Спору нет, «вещи» — квинтэссенция мира; только для миссис Герет квинтэссенцией мира была французская мебель и китайский фарфор. Она могла с большой натяжкой допустить, что у людей всего этого может не быть, но она решительно не способна была представить себе, что им этого и не надо и от отсутствия этого они ничуть не страдают.
Молодая пара должна была прибыть в сопровождении миссис Бригсток, и, предвидя, под сколь придирчивым наблюдением мать и дочь Бригсток здесь окажутся, Фледа еще до их появления прониклась к ним чуть насмешливой дипломатичной жалостью. Теперь у Фледы появилась новая забота: некто, кого ей не хотелось бы видеть униженным, пусть даже косвенно — в лице молодой девицы, которая, как и он сам, никогда не сумеет распознать в ком бы то ни было деликатность чувств. И поэтому, когда молодая особа явилась в Пойнтон, Фледа всячески старалась, насколько позволяло ей собственное стремление держаться в тени, самолично сопровождать ее повсюду, показывать дом и маскировать ее невежество. Оуэн заранее уведомил мать, что они с Моной прибудут к обеду и на ужин не останутся, чтобы попасть на обратный поезд; однако миссис Герет, верная своим великосветским правилам, предложила и получила от гостей согласие отужинать и переночевать в Пойнтоне. Ее молодой приятельнице оставалось только гадать, какие возможные нежелательные последствия вынуждали ее заведомо приносить столь обильные жертвы проформе. Фледа пришла в ужас после первого же часа от безрассудной наивности, с какой Мона приняла высокую ответственность осмотра дома и коллекции, и от ее, называя вещи своими именами, чудовищного легкомыслия, с каким она — ни дать ни взять скучающий турист посреди роскошного пейзажа — лениво исполняла эту обязанность. Фледа каждым своим нервом чувствовала, как подобная манера гостьи отзывается на нервах ее старшего друга, и оттого в ней возникло инстинктивное желание увлечь девицу прочь, шепнуть ей спасительное предостережение, дать под видом шутки дельный совет. Мона, однако же, встречала выразительные взгляды глазами, которые вполне можно было принять за голубые бусины — собственно, других глаз у нее и не было, — глазами, в которые, и Фледа находила это поистине странным, Оуэн Герет погружался, дабы обрести свою судьбу, а его мать — подтверждение, что Пойнтон произвел-таки должное впечатление. Мона не обронила ни единой реплики, способной раздуть огонь хозяйской гордости; и, уж во всяком случае, ее впечатление от увиденного ничего общего не имело с теми чувствами, которые, вторя красоте Пойнтона, музыкой отзывались в душе Фледы Ветч и стали причиной ее безудержных слез. Мона сидела словно воды в рот набрав, с таким видом, как будто это самое естественное, что может быть, негодовала впоследствии миссис Герет, как будто она едет в вагоне по железнодорожному туннелю! Миссис Герет после часа такого общения, улучив минутку, шепнула Фледе, что дело тут ясное — девица дико невежественна; но Фледа вынесла свое, более проницательное наблюдение, уловив, что невежество Моны было не таким уж бездеятельным.
Мона была не настолько глупа, чтобы не догадываться, что от нее чего-то, хоть ей самой неведомо чего именно, ждут и что этого чего-то она предоставить не может; и единственная линия поведения, которую подсказывал ей разум в свете всех этих ожиданий, состояла в том, чтобы покрепче упереться своей немаленькой ножкой и что есть силы тянуть в другую сторону. Миссис Герет желала, чтобы она до чего-то возвысилась — не важно где и как, — и приготовилась возненавидеть ее, если этого не случится; ну что ж, а она не умела, да и не желала возвышаться; она уже была на высоте, которая ее более чем устраивала. Малейшая неприятность для нее — девицы, воспринимающей себя вполне серьезно, — была чревата тем, что пришлось бы пенять на себя; и потому, вняв смутному инстинкту, внушавшему ей, что она больше выгадает, ежели не станет чересчур распинаться, и помноженному на уверенность, что Оуэн, а значит, и Пойнтон и так у нее в руках, — она считала себя вправе испытывать двойное удовольствие: от собственной честности и от неуязвимости своего положения. Что, если не честность, вызвало в ней враждебно-отстраненное отношение к Пойнтону, учитывая, что этот самый Пойнтон ей навязывали как предмет, достойный безудержных славословий? В подобных предметах для Моны Бригсток было что-то почти неприличное. И дом стал для нее чем-то отталкивающим как раз из-за своей хваленой репутации. Она была из тех, кто, ощутив давление на определенную точку, неизбежно устремляется в ошибочном направлении, вместо того чтобы, в оправдание надежд тех, от кого такое давление исходит, устремиться в нужном. Зато ее матушка с лихвой все компенсировала и разливалась соловьем, обо всем отзывалась «Бесподобно!» и была откровенно счастлива, что Оуэн надежно застрял в бесподобно цепких коготках ее дочери; но и она не угодила миссис Герет, избрав для своего восхищения универсальную формулу, согласно которой всякая вещь, попадавшаяся ей на глаза, оказывалась «в стиле» чего-то еще. Этим ей хотелось продемонстрировать, сколько она всего повидала, но удалось продемонстрировать только, что она не увидела ничего; все, что было в Пойнтоне, было в стиле Пойнтона, тогда как бедняжка миссис Бригсток, которая хотя бы старалась «возвыситься» и даже принесла с собой трофей, добытый в поездке, — купленный на станции «дамский журнал», совершеннейший кошмар с образцами салфеточек для кресел, притом новинка, первый номер, и на ее вкус очень дельный, так что она любезно предложила оставить его хозяйке для изучения, — бедняжка миссис Бригсток была в стиле немолодой пошлой обывательницы, которая носит серебряные украшения и пытается элементарную алчность выдать за умение ценить красоту.
К исходу дня Фледе Ветч стало ясно, что, каковое суждение ни вынесла бы Мона, этот день все решил; независимо от того, почувствовала она или нет исходящее от Пойнтона обаяние, она наверняка почувствовала уготованное ей противостояние: очень скоро Оуэн Герет доставит своей матери пренеприятное известие. Тем не менее когда старшая из приятельниц перед отходом ко сну, уже облаченная в ночную сорочку и все еще охваченная горячечным возбуждением, приблизилась к двери в комнату младшей и крикнула: «Ей здесь все противно — но что она предпримет?» — Фледа притворилась, будто не знает, что и думать, и, подыграв приятельнице, неискренне согласилась с предположением, что они выиграли по меньшей мере какое-то время. Будущее ее было темно, но во мгле мерцала шелковая нить, за которую она могла ухватиться: она никогда не выдаст Оуэна. Он, правда, сам себя может выдать — и даже почти наверное выдаст; но это его личное дело, к тому же его промахи, его неискушенность только добавляли ему привлекательности в ее глазах. Она будет покрывать его, оберегать его, и, по-прежнему считая ее всего лишь полезным человеком в доме, Оуэн никогда не догадается о ее помыслах, точно так же, как его прозорливая мать, по-прежнему считая ее достаточно умной для всего на свете, никогда в них не проникнет. С этого часа ее откровенность в отношениях с миссис Герет дала трещину: ее достойная восхищения подруга отныне знала, как и раньше, все о ее поступках — однако о главном, подспудном их мотиве ей отныне знать было не дано.