Трофеи Пойнтона
Шрифт:
Из окна своей комнаты — на следующее утро, перед завтраком — Фледа увидела в саду Оуэна с Моной, шествовавшей с ним бок о бок под летним зонтиком, но не удостаивавшей, кажется, ни единым взглядом великолепную цветочную мозаику, размещенную тут для всеобщего обозрения рукой миссис Герет. Мона то и дело опускала глаза долу — полюбоваться на блеск своих не уступавших размером мужским лаковых туфель, которые она при каждом шаге слегка выбрасывала вперед — ну и походка! — чтобы решить наконец, довольна она ими или нет. Когда Фледа спустилась, миссис Герет уже была в комнате для завтрака, и тут же с террасы через застекленную дверь вошел Оуэн, один, и сердечно расцеловался с матушкой. Фледе тотчас пришло в голову, что она здесь лишняя — разве не для того влетел он сюда на гребне радостной волны, чтобы объявить, пока обе леди Бригсток еще не откланялись, что Мона наконец выжала из себя сладостное слово, о котором он столько мечтал? Он пожал Фледе руку, как всегда энергично и дружески, но она исхитрилась не посмотреть ему в лицо: в его лице ей нравилось отнюдь не отражение блестящих носков Мониных огромных туфель. Она вполне готова сносить саму девицу, но не в силах стерпеть мнение о ней Оуэна. Ей почти удалось выскользнуть в сад, но в последний миг ее внезапно перехватила миссис Герет, порывисто притянув к себе, словно для нежного утреннего приветствия, и затем, все еще не отпуская, с бравадой, даруемой хорошим ночным отдыхом, вдруг сказала:
— Так что же, сынок, что думает твоя юная леди о нашем скромном жилище?
— Она думает, что у нас совсем недурно!
Фледа тотчас догадалась по его тону, что он вошел не затем, чтобы объявить то, к чему она приготовилась; в его тоне было даже нечто подтверждающее скорее уверенность миссис Герет во временном избавлении от опасности. Более того, она не сомневалась в
— Она испытывает хоть что-нибудь к прелестным старинным вещам? — Взгляд ее был чист, как утренняя заря.
— Ну конечно, ей вообще нравится все прелестное. — И Оуэн, органически не переносивший вопросов — давать ответы было для него почти так же ненавистно, как для крупного пса «выделывать трюки», — добродушно улыбнулся Фледе: уж она-то понимает, что он имеет в виду, даже если его собственной матушке это невдомек. Фледа, впрочем, понимала главным образом то, что миссис Герет с каким-то странным, полубезумным смешком притиснула ее к себе так, что она чуть не вскрикнула.
— Думается, я без малейшего сожаления отдала бы все человеку, на которого я могу положиться, которого могу уважать. — Фледа расслышала, как дрогнул ее голос от усилия не обнаружить ничего, кроме того, что она желала обнаружить, и почувствовала глубокую искренность скрытого смысла ее слов, толковать которые следовало в том духе, что самое подлинное благочестие для нее — стать на колени перед собственными высокими принципами. — Лучшие из вещей в этом доме, как тебе хорошо известно, это те, которые нам с твоим отцом вместе удалось собрать, те, которые дались нам нелегким трудом, годами ожиданий и лишений. Да, — вскричала миссис Герет, подхваченная вольным потоком фантазии, — в этом доме есть вещи, ради которых мы едва не обрекли себя на голодную смерть! Они были наша религия, наша жизнь, мы сами! И теперь они — это только я… нет, не только я, еще немного вы, хвала Господу, моя милая! — продолжала она, внезапно наградив Фледу поцелуем, с очевидным намерением возвести ее в подобающий ранг. — Среди этих вещей нет ни одной, которую я бы не знала и не любила, — да, точно так же перебираешь и лелеешь в памяти счастливейшие моменты жизни. С завязанными глазами, в кромешной тьме, дайте мне провести по ним пальцем, и я тотчас отличу одну от другой. Для меня это живые существа; они знают меня, отзываются на прикосновение моей руки. Но я отдала бы их все, как это ни странно, раз уж так или иначе придется, в другие любящие руки, другой преданной душе. Для них еще есть надежда увидеть заботу, в которой они нуждаются, встретить понимание, которое выявляет их красоту. Чем препоручать их особе невежественной и вульгарной, я, право, лучше собственными руками их уничтожу! Неужели вы мне не верите, Фледа, неужели вы сами не сделали бы то же? — воззвала она к своей юной приятельнице, сверкая глазами. — Я не в силах помыслить, что здесь станет хозяйничать подобная особа — не в силах! Мне неведомо, на что она способна; наверняка учинит какое-нибудь непотребство, да хотя бы натащит в дом кучу собственных вещичек и прочих ужасов. В мире полным-полно дешевой мишуры, а в наш кошмарный век тем паче, на каждом шагу нам их пихают. Теперь станут пихать в мой дом, засорять ими мои сокровища — мои, мои и больше ничьи! Кто спасет их ради меня — я спрашиваю вас, кто? — И она снова повернулась к Фледе с желчной, вымученной улыбкой. Ее выразительное, с породистым носом, одухотворенное лицо могло бы быть лицом Дон-Кихота, вступившего в бой с ветряной мельницей. Вовлеченная в вихрь этой пылкой тирады, бедная Фледа, оробевшая, смущенная, попыталась было смешком опровергнуть всякие намеки по своему адресу — только чтобы почувствовать, как ее с новой страстью сжали в тиски и, как ей показалось, швырнули прямо в красиво очерченный удивленно открытый рот (ах, какие зубы!) бедного Оуэна, чей неповоротливый мозг от изумления вовсе заклинило. — Вы — вы, конечно, спасли бы их — и только вы, одна в целом свете, потому что вы знаете, чувствуете, как я сама, прекрасное, истинное, чистое! — Непоколебимая суровость нравственного закона и та не могла быть выражена тоном более патетическим, нежели эта ода юной особе, которая не обладала только одной из усердно проповедуемых миссис Герет добродетелей. — Вы были бы мне достойной заменой, вы пеклись бы о них как подобает, с вами Пойнтон оставался бы Пойнтоном, — строго, как приговор, возвестила она, — и, зная, что здесь вы, — да, вы, — я, кажется, могла бы наконец обрести покой и сойти в могилу! — Она упала Фледе на грудь и, прежде чем Фледа, сгорая от стыда, сумела ее от себя оторвать, залилась горючими слезами, которые невозможно было объяснить, но, вероятно, можно было понять.
Глава 4
Неделю спустя Оуэн Герет приехал известить матушку о том, что у них с Моной Бригсток все решено; но Фледе это известие не принесло радости, особенно когда она представила себе, каково должно быть его изумление оттого, что она все еще пребывает под крышей их дома. После той ужасной утренней сцены ее положение сделалось нестерпимо ложным: за первой сценой, едва Фледа, проводив гостей, осталась наедине со своей экстравагантной приятельницей, последовала еще одна, учиненная на сей раз уже самой Фледой. Она объявила миссис Герет, что немедленно покидает дом: дальнейшее пребывание стало совершенно невозможным после того, как ее — тут же, при ней — неприкрыто предложили Оуэну в качестве желательной для матери претендентки на руку сына. Иначе он не мог расценить весь этот неприличный спектакль, в котором ей отвели неблаговидную роль торжествующей соперницы. Но тогда, после первой, утренней, сцены, не чая поскорей покинуть комнату, Фледа выбежала в сад в полнейшем смятении и столкнулась там с Моной. Совершив бесцельный круг по саду, девушки мало-помалу разговорились, сперва как бы нехотя и натянуто, из-за плохо скрываемого Моной подозрения, что Фледу выслали за ней шпионить, поскольку миссис Герет постоянно шпионит за ней, пытаясь выведать ее сокровенные мысли и мнения. Фледе хватило дальновидности, чтобы внушить Моне, будто она, Фледа, почитает эти ее мысли и мнения заповедной и чуть ли не страшной тайной; результат превзошел все ожидания — уже через пять минут юная леди из Уотербата ни с того ни с сего вдруг высказала свою чудную фантазию: «Почему здесь до сих пор нет зимнего сада? Если только у меня будет свой дом, непременно устрою зимний сад!» Фледа, внутренне содрогаясь, мысленно увидела перед собой воплощение ее мечты — кругом стекло и трубы и стальные опоры, а внутри неопрятные растения и плетеные банкетки; уродливый сверкающий нарост на прекрасном челе Пойнтона. Она тотчас припомнила оранжерею в Уотербате, где тогда промерзла до костей в обществе чучела какаду, укрепленного на ветке тропического дерева, и недействующего фонтана из ракушек, облепивших какую-то застывшую массу. Она поинтересовалась у Моны, имеет ли она в виду создать нечто наподобие их уотербатской оранжереи, на что Мона ответила: «Нет, что вы, у меня все будет шикарнее, в Уотербате зимний сад так и не построили». Только Фледа успела подумать, уж не хочет ли она этим сказать, что таковое упущение — единственное, чего не хватает Уотербату для полного великолепия, как Мона добавила: «Зато у нас есть бильярдная — что есть, то есть!» В Пойнтоне бильярдной не было, но будет, вне всяких сомнений, вся увешанная карикатурными портретами знаменитостей, вырезанными из «светской хроники» и вставленными в готовые рамки из «универсального магазина».
Когда девушки вернулись в дом к завтраку, Фледа тотчас увидала, что у Оуэна с матерью состоялось дополнительное, и весьма бурное, выяснение отношений; и она побледнела, пытаясь отгадать, до какой крайности, используя Фледу в своих интересах так, как подсказывал ей случай, дошла миссис Герет. Уж не принялась ли она в еще более определенных выражениях навязывать Оуэну свою фаворитку после того, как та, не владея собой, поспешно ретировалась? С миссис Герет сталось бы сказать ему без обиняков: «Согласишься взять в жены ее— я съеду отсюда без единого звука. Но если ты возьмешь в жены другую — любую, в ком я не уверена, как в ней, — да поможет мне Бог, я буду стоять насмерть!» Завтрак в то утро в Пойнтоне проходил в небывалом молчании, несмотря на восторженные возгласы миссис Бригсток, раздававшиеся всякий раз, когда она переворачивала тарелку (чтобы посмотреть на клеймо) или с видом знатока, но все же внушая кое-кому этим беспокойство, постукивала своими крупными костяшками по фарфору. Кому-то нужно было на ее возгласы откликаться, и эта обязанность по молчаливому уговору досталась Фледе, которая, с притворной готовностью давая необходимые пояснения, сама терзалась мыслью, что Оуэн думает о ней — до какой бестактности нужно дойти, чтобы после того, как ее беспардонно вешали ему на шею, демонстрировать свой хваленый художественный вкус в подтверждение высокого мнения о ней его матушки! Но уж теперь-то, во всяком случае, судьба решена: покинув дом, Оуэн первым делом поведает Моне о несусветном поведении своей матери, и если до сих пор требовалось еще что-то, чтобы Мона наконец, выражаясь его языком, «клюнула», то лучшего козыря нечего было и желать. Миссис Герет сама обо всем позаботилась — позаботилась еще и тем, как она напоследок, уже стоя на пороге, сказала младшей из откланивающихся гостей с иронией, ядовитое жало которой спрятано было только в смысле, но никак не в тоне: «Мы ведь с вами по-настоящему так и не поговорили, не странно ли? Вам, верно, кажется, что я вами пренебрегла, и вы даже можете затаить на меня обиду. Не стоит, уверяю вас, всему виной простая случайность, а если вам желательно что-то узнать, я к вашим услугам. Так что если бы вы вдруг снова к нам пожаловали (только этого не случится, нет, не случится — сердцем чувствую), я предоставила бы вам сколько угодно мучить меня расспросами. Откровенно говоря, я бы сама первая настаивала на том, чтобы просветить вас по части некоторых вещей; я просто не позволила бы вам и дальше оставаться в неведении. Да-да, вы меня вывели бы на чистую воду, а я вас, не сомневайтесь, милочка! Нам пришлось бы присмотреться друг к другу внимательнее, и вы увидели бы меня такой, какая я на самом деле. Я ведь далеко не такое рассеянное, мечтательное, покладистое создание, каким, полагаю, вы меня вообразили. Впрочем, коли вы сюда не пожалуете, значит, не пожалуете; n'en parlons plus. [2] Здесь и правда всё устроено по-дурацки — после того, к чему вы привыкли. Что ж, все живут как умеют, верно? И ради Бога, пусть ваша матушка не оставляет здесь свою драгоценную книжицу, женский журнал, с образцами — как бишь это называется? — покрышек от грязи. Ловите!»
2
И говорить не о чем (фр.).
Миссис Герет, стоя на ступеньке, швырнула журнал в воздух даже выше, чем требовалось, — швырнула в сторону экипажа, в который как раз собирались погрузиться отъезжающие. Мона машинально, повинуясь привычке, выработанной в ней спортивными упражнениями, метнулась наперехват, слегка подпрыгнув и выставив длинную руку, и на лету поймала пущенный снаряд — с такой же легкостью, с какой она отбила бы ракеткой теннисный мяч. «Браво!» — крикнул Оуэн, так искренне радуясь за нее, что многозначительные речи его матушки остались практически без внимания. И под аккомпанемент гомерического хохота, как позже выразилась миссис Герет, экипаж покатил прочь; но смех еще не успел стихнуть, как Фледа Ветч, с побелевшим, страшным лицом, обрушилась на владелицу Пойнтона с негодующим: «Как вы могли? Боже правый, как вы могли?!» Полнейшее непонимание, написанное на лице старшей леди, было не иначе как признаком спокойной совести, и, пока ее не просветили, ей даже в голову не могло прийти, что, собственно, имеет в виду Фледа, говоря о надругательстве над чувствами и приличиями: из всего этого наша юная леди вынесла горькое, даже пугающее впечатление, что та роль, которая ей предназначена в этом доме, сводится всего-навсего к роли, так сказать, полезного элемента в общей комбинации. Миссис Герет не скупилась на извинения, но главным образом недоумевала — недоумевала, почему Фледу так задевает, что ее привели Оуэну как пример подходящей для него жены. В чем дело, скажите на милость, если она и правда подходит по всем статьям? Миссис Герет согласилась (так и быть) после соответствующих разъяснений, что теперь и сама понимает, каково было Фледе сознавать, что ее, как она выразилась, положили к его ногам; однако девушка быстро смекнула, что это согласие было дано исключительно для ее удовольствия и что миссис Герет втайне удивляется, отчего она не хочет с радостью принести себя в жертву идеалу высшего порядка, тогда как сама миссис Герет с радостью готова ею пожертвовать. Она, миссис Герет, необыкновенно к ней привязалась, но толчком к этому послужила та привязанность — к Пойнтону, разумеется, — которую испытывает сама Фледа. Так неужели привязанность Фледы в конечном счете не так уж велика? Фледа, положа руку на сердце, могла присягнуть, что да, и впрямь велика, если ради этой привязанности она в состоянии простить причиненные ей страдания и — после упреков и слез, клятв и поцелуев, после того как ей открылось, что ее ценят единственно как жрицу алтаря, — принять позор вместе с бальзамом, согласиться не уезжать, обрести прибежище в слабом утешении, что теперь ей, по крайней мере, известна вся правда. Правда же состояла попросту в том, что вся мораль миссис Герет была «односторонней» и что ее всепоглощающая страсть в известном смысле лишала ее человеколюбия. На другой день, когда всплеск эмоций несколько спал, она сказала вкрадчиво своей юной приятельнице:
— Но вы, несмотря ни на что, вышли бы за него, милая, ведь вышли бы, если бы не эта девица? Если бы он сделал вам предложение, разумеется, — осмотрительно добавила миссис Герет.
— Вышла бы за него, если б он сделал мне предложение? Решительно нет!
Вопрос этот до той минуты с такой прямотой ни разу еще не обсуждался, и миссис Герет явно была изумлена — больше, чем когда-либо. Она не сразу нашлась что сказать.
— Даже ради того, чтобы получить Пойнтон?
— Даже ради того, чтобы получить Пойнтон.
— Но почему же, почему? — Печальные глаза миссис Герет смотрели на нее в упор.
Фледа залилась краской; она медлила с ответом.
— Потому что он слишком глуп!
За исключением еще одного случая, до которого мы в свое время дойдем, Фледа, как ни трудно в это поверить читателю, никогда не была столь близка к тому, чтобы открыть миссис Герет свое сердце. Ее отчасти забавляла фантазия, что, если бы не Мона, если бы он не был так глуп, если бы он и точно сделал ей предложение, она вполне могла бы при желании сохранить свою тайну и выдвинуть в качестве побудительной причины своего поступка не что иное, как исключительно страстную любовь к Пойнтону.
Миссис Герет в те дни, очевидно, кроме дел Гименеевых, мало что занимало. Так, в середине недели она с неожиданной экзальтацией провозгласила:
— Я знаю, как они поступят: да, они обвенчаются, но жить уедут в Уотербат!
В таком повороте брачной идеи, несомненно, была светлая сторона, и миссис Герет с удовольствием принялась ее на все лады обсуждать и развивать — по-видимому, такой исход представлялся ей самым безболезненным из всех возможных. Только представить себе, как Мона, злорадно кивнув в сторону южного горизонта, обронит: «Да, я согласна стать твоей женой, но туда я не поеду!Пусть твоя ужасная мать доживает там свой век в одиночестве!» Это было бы идеальное решение — если бы резвая парочка в поисках родственной их духу «теплой» атмосферы играючи внедрилась в Монино родовое гнездо; таким образом не только Пойнтон был бы избавлен от постоянной угрозы — но и сами они, любуясь на какую-нибудь пошлую корзинку или иное уродливое вместилище, получали бы свою долю незатейливой повседневной радости, которой в Пойнтоне им никогда не испытать. Оуэн мог бы по-прежнему распоряжаться своим имуществом, точно так же, как распоряжался им до сих пор, а миссис Герет распоряжалась бы всем прочим. И когда в холле, в незабвенный день его возвращения, раздался его зычный, словно окрик терьеру на охоте, голос, она все еще, как узнала впоследствии Фледа, цеплялась со всей силой отчаяния за иллюзию, будто он явился, самое худшее, для того, чтобы объявить о неком компромиссе; известить ее, что да, ей придется-таки смириться с девицей Бригсток, но что возможно какое-то соглашение, сохраняющее за ней ее личное право на владение. Фледа Ветч, которую с самого первого часа никакая иллюзия своим крылом не коснулась, тут и вовсе затаила дыхание, на цыпочках удалилась и неслышно бродила в дальней части дома, пока мать с сыном беседовали внизу один на один. Время от времени она останавливалась и прислушивалась, но все было так тихо, что ей делалось немного страшно — она скорее ожидала услышать отголоски спора. Продолжалось это дольше, чем она предполагала; и когда наконец из окна она увидела, как Оуэн идет прочь от дома, останавливается, чтобы зажечь сигарету, и потом задумчиво продолжает путь и теряется среди деревьев, она затрепетала оттого, что миссис Герет не кинулась тотчас же ей в объятия. Она не понимала, должна ли сама спуститься к ней, и пыталась измерить всю серьезность происшедшего с учетом того обстоятельства, что несчастная уединилась в своей комнате и не велела ее беспокоить. Таковое указание получила горничная, с которой Фледа шепталась, словно у двери в комнату умирающего, однако Фледа, не впадая в пустые обиды, рассудила, что, ежели миссис Герет не способна откликаться даже на проявления бескорыстной помощи и заботы, значит, недавняя сцена была поистине сокрушительной.