Трон Исиды
Шрифт:
— Потому что, — вдруг ответила Диона, — Roma Dea хочет империю; а империи нужен император. Антоний недостаточно умен, чтобы справиться с этим, не заставив сам Рим немного отойти в тень. Октавиан хитрее — и приятнее, на римский вкус.
Луций не удивился. Он уже привык к ее неожиданным появлениям. Тимолеону тоже это нравилось. Тимолеон… он мог повергнуть в ужас кого угодно, но Луций скучал по нему. Он скучал по ним всем, даже по серьезному, подчас угрюмому Андрогею.
Но больше всего он тосковал по Дионе, особенно сейчас, стоя совсем рядом
Она казалась такой же холодной и недоступной, как обычно, когда держалась в тени царицы. Но ему было достаточно и того, что она прошла мимо, заговорила с ним.
Не дать ли наконец волю гневу? Бесполезно — она лишь посмеется над ним. Луций хорошо изучил нрав своей жены и потому взял себя в руки и принял не менее холодный вид.
— Империя может существовать и без Рима.
— Да, — согласилась она. — Если умрет Октавиан. Он может умереть и сегодня. Тогда победа достанется Антонию — независимо от исхода сражения.
Луций прищурил глаза.
— Не этого ли ты добивалась своей магией?
Диона чуть вскинула подбородок — это было единственным признаком ее гнева.
— А если даже и так? Ты думаешь, я рассказала бы тебе об этом?
— Когда-нибудь — может быть…
Она покачала головой. Под маской холодности он вдруг ощутил скорбь.
— Некоторые вещи не сможет понять ни один римлянин. Или не должен.
— Например, тебя саму?
Диона опять покачала головой и неожиданно, к его несказанному удивлению, взяла его за руку. Ее рука была холодной и маленькой, голос — тихим, едва слышным.
— Луций, умоляю, останься сегодня в живых. Обещай мне, что не дашь себя убить.
— Я не могу обещать не умереть. Предстоит битва — какие могут быть обещания.
— Просто не ищи смерти.
Ему захотелось взять ее лицо в свои ладони — нет, всю ее сжать в своих объятиях — и прижать к себе, прижать изо всех сил. Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал каждый палец. Она смотрела на него широко раскрытыми, сухими глазами, будучи уже во власти своей богини. Но в сердце ее осталось местечко и для него — пусть крохотное, но все же…
— Я не буду искать смерти, — проговорил он. — Хотя я мог бы… нет…
— Если ты будешь вынужден сдаться, — порывисто перебила она его, — сдавайся. Не думай обо мне. Обещай и это тоже. Обещай.
— Ты просишь слишком много.
— Обещай, — повторила Диона.
— А что ты пообещаешь мне? — пытливо спросил он.
— Я обещаю… — начала она, и голос ее задрожал. — Я обещаю не умирать. Если это будет зависеть от меня. И… ждать… если ты сможешь…
«О боги!» — подумал Луций в слабом изумлении — он был слишком измучен и почти не верил в такую перемену. Диона вовсе не охладела к нему. Все это было маской.
Но прежде, чем он успел заговорить, сделать что-либо, искупить свои невольные грехи, их разъединил голос Клеопатры, призывавший к себе жриц. Диона вздрогнула и отстранилась. Луций попытался притянуть ее к себе — поздно! Она кинулась к своей царице исполнять свой долг.
Она
Луций тоже сорвался с места и побежал: от правды, от ужаса, неотделимого от этой правды, — к флагманскому кораблю Антония, навстречу утру и битве.
41
Морской бой поражает воображение зловещим величием и великолепием, когда его воспевают поэты: армада могучих судов, неистовство битвы над бездною моря, жутко-алые знаки пиршества смерти — реки крови и ревущее жадное пламя, — благородные речи, подвиг отваги, слава победителям и горе и гибель для побежденных.
Действительность и близко не напоминала все эти мрачные красоты, к которым питают слабость эквилибристы могучих гекзаметров: все было медленно, обыденно и поэтому особенно страшно. Почти все время проходило в ожидании: ожидании попутного ветра; ожидании, пока корабли дотащатся до исходных позиций; выжидании, пока одна из сторон сделает первый шаг.
— Отличный денек для битвы, — услышал за спиной Луций Севилий. Матросы переговаривались неожиданно весело — в то время как огромный флагманский корабль Антония тяжело плыл к отведенному для него месту. Но денек в самом деле был отличным. Утихший шторм словно смыл, унес с собой весь безжалостный зной. Это было горько-ясное утро — кристально-ясное, прохладное; с легчайшим, едва заметным дуновением ветерка, похожим на вздох. С появлением солнца море успокоилось; теперь же оно было совсем безмятежным. Такой денек в Александрии позвал бы всех на ладьи: плавать по озеру, рыбачить, охотиться на птиц и купаться.
Луций стоял под полотняным навесом на палубе флагманского корабля и смотрел, как рабы выносят и пристраивают на место карту. Это был огромный деревянный голубой круг, изукрашенный резвящимися дельфинами и пенистыми волнами. Среди них плавали маленькие деревянные корабли. Часть из них — с золоченым носом — означала флот Антония. Другие же, с черным носом, условно принадлежали врагу. Были на карте и деревянный утес с прилепившейся к нему крепостью, изображавшей лагерь Октавиана, и резной пятачок, символизировавший остров Левкада, и изгибы земли вокруг пролива у мыса Акаций, переходившего в Амбракийский залив.
Удивительно странно смотреть на мир, уменьшившийся до размеров кружка — так, наверное, видят его боги с небес, — а потом созерцать его в натуральную величину: ослепительные блики солнца на воде, скрипы и взмахи весел в такт бою барабанов, величавый ход кораблей из залива в открытое море. На южном берегу виднелся их собственный лагерь, казавшийся неприступным, но в то же время — маленьким, игрушечным; на стенах его выстроились мужчины в блестящих доспехах. Полыхали алые плащи легионеров, ободрявших их с берега. Это было очень великодушно со стороны войска, брошенного на произвол судьбы: в случае успешного бегства кораблей им предстояло пробиваться домой бог весть как, надеясь лишь на собственные силы.