Трон Исиды
Шрифт:
Медленно, спокойно, величаво, как выполняют ритуал, служанки Клеопатры наряжали ее словно для грандиозного праздника. Они освежили ее в чистой, прохладной воде из огромной бочки, припасенной надолго впрок для живых в обиталище смерти, умастили тело тонко благоухавшими маслами. Гермиона дрожащими пальцами надевала на царицу одежды и золотые украшения, одно за другим, но лицо ее было спокойным, бесстрастным. Рис расчесывала и заплетала волосы Клеопатры, унизывая их жемчугами и золотом, и ни единого признака страха и горя не было в ее движениях.
Боги находились
Разве не для этого она была рождена? Разве не к этому текли все дни ее жизни? Неизбежность происходящего, безжалостная ясность знания наполняли ее почти весельем. Трагедия? Пустые слова… Да, ее повелитель мертв, царство потеряно. Но в душе ее не было скорби. Сейчас она была жрицей, исполнявшей свой долг, ритуал, который не поможет уже ничему, но она совершала его — таковы были священные узы.
Совсем не этого ждал от нее Октавиан, но что такое Октавиан перед волей и даром богини? Он устроит в Риме триумф в свою честь. Он будет не римлянином, если лишится шанса пустить пыль в глаза — золоченую пыль. Он устроит на форуме парад своей армии, протащит перед всеми свою добычу — награбленное золото, пленников. И впереди, золотыми цепями прикованную к его колеснице, поведут Клеопатру, злейшего врага Рима, павшую до дешевой подневольной актерки в дрянном спектакле на потеху римских зевак.
— Нет, — сказала она вслух. Служанки пристально взглянули на нее. Евнух казался самой скорбью. Царица улыбнулась, чтобы их успокоить. — Нет, меня не поведут на триумф Октавиана.
Они поклонились ей.
— Нет, госпожа, — вымолвила Ирис. — Тебя никогда не постигнет такое несчастье.
Какое верное эхо; преданное, совершенное — и законченное в своем эгоизме. Женщина, которую теперь отыскать в ней едва ли возможно, наверное, сочла бы это слегка отвратительным. Царица нашла это правильным. Сейчас совершался великий акт царской воли, который, как всякий такой акт, нуждался в присутствии подданных. И более достойных и верных ей не найти.
Наконец одевание было окончено, волосы убраны в прихотливые косы и локоны, драгоценности мерцали в ушах и на шее, на руках и запястьях. Лицо было раскрашено искуснейшим образом: маска царицы — красивая, холодная, высоко парящая над миром людей в своей отстраненности. Но в зеркале, принесенном Гермионой, Клеопатра отыскала кое-что от земной Клеопатры, однако отвращения к большому, слегка крючковатому носу Птолемеев не испытала. Ну что ж, она ведь из Птолемеев, тут нет сомнений; она происходила от великих царей по прямой, как чистопородный конь.
Гермиона унесла зеркало.
Ирис принесла кувшин, который так старательно прятался среди кувшинов с вином и маслами, духами, красками, даже с хлебом, оливками и фруктами. На нем не было никаких знаков, кроме печати Египта: кобра с поднятой головой. Ирис несла кувшин осторожно, опасаясь его, не моргая — ее отвага всегда была поразительной.
Она поставила кувшин Клеопатре на колени. Царица обвила его бока руками. Кувшин был прохладным и гладким. Простой до скупости узор из крон папируса покрывал его стенки: черное на красном; Красная Земля и Черная Земля; пустыня и изобильные долины Нила — спасение и богатство Египта.
Она теряет время попусту. Элафродит будет стоять неподвижно, пока не зажгутся звезды, но Октавиан — нет. Он достаточно умен, умом хитрости, и, догадавшись, что задумала Клеопатра, сделает все возможное, чтобы помешать ей.
Царица приподняла крышку. Внутри кувшин казался пустым — только тьма и память о вине. На какое-то мгновение она испугалась, что ее предали, — пусть даже из доброты.
Но потом в сосуде что-то зашевелилось, зашипело, заскользило. Узкая головка появилась над краем горлышка, слегка покачиваясь; тонкий язычок, похожий на вилку, чуть извивался и вздрагивал.
— Ах, — вздохнула Клеопатра. — Какая же ты красавица. Иди, радость моя. Иди и поцелуй меня.
У змеи не было ушей, чтобы слышать, но она видела движение ее руки. Бросок кобры был стремительным. Инстинкт приказывал Клеопатре отдернуть руку, но она осталась недвижимой. Боль была слабой — по сравнению с болью поражения и страха, что ее поведут, живую, во время триумфа Октавиана. Боги были милосердными — змея укусила ее в вену на запястье, глубоко вонзив свои зубы; сейчас убийственный яд потечет по жилам этой глупой скучной жертвы.
Наконец, опустошенная, змея подняла голову, скользнула по рукам царицы, сползла на пол и скрылась в тени гробницы. Клеопатра легла на спину. Она не чувствовала ничего, кроме горячих уколов боли — словно много-много тонких иголок кололи ее плоть.
Ирис взяла кувшин с коленей Клеопатры, сунула туда руку, словно он был полон маслин, а вовсе не змей, охнула и чуть не уронила сосуд. Гермиона поймала его на лету. Ирис упала на пол, лицо ее исказилось от боли. Рука была сплошь покрыта маленькими двойными точками капелек крови.
— Эгоистка, — сказала Гермиона. — Ты ничего нам не оставила.
Она резко перевернула кувшин. Клубок змей шлепнулся на пол, расплетаясь и скользя прочь, почуяв свободу. Но одна замешкалась, остановленная меткой ногой Гермионы. В припадке ярости змея укусила ее — и укусила очень глубоко.
Гермиона улыбнулась.
— Вот и все. Теперь я тоже с вами.
— А я… мне ничего не осталось, — растерянно проговорил Мардиан.
Осталось, — успокоила его Клеопатра. — Окно. Беги, пока не поздно. Скоро придет Октавиан.