Тронка

Гончар Олесь

— Ругаюсь. Да еще как… Только больше про себя, в душе, — буркнул Брага и, натянув после умывания замасленную гимнастерку, отправился к бульдозеру.

А Египта, свернув к вагончикам, не упустил случая ущипнуть мимоходом девушку за ребрышко, и хоть она и отмахнулась от него с негодованием, однако гнев ее был явно преувеличен.

Дома она и в самом деле еще спала бы, а здесь встает с рассветом — сама жизнь поднимает, — трудовой день строителей канала начинается рано. Работы ведутся далеко в степи, между пикетами, которые расставляла и Лина.

Нельзя сказать, чтобы Лине так уж нравилось ежедневно глотать здесь поднятую бульдозерами пылищу и обжигать на сухих ветрах свое белое личико. Да и не так-то приятно девушке, вскочив спозаранок, спешить к умывальнику, где уже до тебя изрядно набрызгано, везде мыльная пена, а к кранику и не протолкнешься сквозь голые мужские спины да жилистые темные затылки, и не такое это большое удовольствие,

нажарившись на солнце, проголодавшись, выстаивать в обеденный перерыв очередь у окошечка котлопункта (и словечко-то какое выдумали управленческие крысы: котлопункт!); дадут тебе на алюминиевый поднос порцию жирного переболтанного борща или супа, сядешь под навесом за один из грубо сколоченных самодельных столов, и, пока обедаешь, над тобой беспрерывно роятся голодные степные мухи. Многого не хватает здесь из привычного тебе комфорта, можешь только мечтать сейчас о душе, сооруженном дома для тебя отцом, нет и еще кое-чего, что должно бы быть… Вот уже и вода кончается, еле-еле каплет из краника, механизаторы всю выплескали до тебя.

И все же именно здесь, среди этих строительных неурядиц, Лина впервые в жизни почувствовала, что она нужна людям, каждым нервом своим ощутила, как начинает жить полноценной, а не растительной, не оранжерейной жизнью.

На труд у нее свой взгляд. Не так уж она наивна, чтобы думать: еще одно сооружение, канал этот — и все станут счастливыми. Не в этом дело. Человек напоминает ей парус, которому непременно нужен и простор и ветер. В безделье поник он, нет его… А тут он полон — грудью вперед летит сквозь жизнь! И пусть обгорает, шелушится тут лицо, пусть трескаются губы, но здесь ты неотделима от тех, кому трудно, и хоть работа твоя несложна — размерять с Василинкой да с мастером-гидротехником стометровые отрезки трассы, расставлять пикеты, — однако же и эта простая работа кем-то должна быть сделана — без твоих пикетов дело не пойдет.

Солнце вылезло из-за горизонта, красное, нежаркое, заблестело на металлических боках механизмов, сбившихся беспорядочным стадом возле штабного вагончика: опять там какая-то задержка… Механизаторы вместо утренней гимнастики ссорятся с прорабом, бранят механика, и даже Брага Левко Иванович, человек мирного, покладистого нрава, сейчас не очень-то выбирает слова, клеймя нераспорядительность начальников. Как всегда в таких случаях, механик выдумал себе дело и исчез, умчался в Брылевку, поэтому весь шквал возмущения за простой вынужден был принять на себя прораб товарищ Красуля. Он тут не ночевал, ездил к молодой жене, а теперь, чувствуя вину, что не позаботился своевременно о доставке горючего и смазочных материалов, суетится между людьми. Втянув голову в щуплые плечи, он то и дело виновато огрызается, а сам, наверное, думает: «Ну вас всех к чертям! Когда уже я вырвусь отсюда на какую-нибудь стройку поспокойнее или в город со своею Ниночкой-лаборанткой (оба они заочно учатся в институте)…» Левко Иванович видит его насквозь, угадывает его мысли, поэтому прямо в глаза бросает Красуле:

— Делаешь все кое-как, а ведь еще молодой! Служишь будто частной фирме, вместо того чтобы вкладывать душу!

Красуля огрызается:

— Не напасешься души!

— Ну да, если душа воробьиная!

Лина, вооружившись пестрой рейкой, подходит к толпе, и механизаторы, на мгновение прекратив ссору, подзуживают и ее:

— А ну-ка, по плечам его, Лина, рейкой за простой! Из-за того, что он у своей Ниночки гостил, сколько человеко-часов теряем!

— Ей волноваться нечего, у нее ставка, — бросает в адрес Лины Египта, уже приготовивший свой скрепер в дорогу.

Лина промолчала, однако в душе не согласилась с его словами. Она чувствовала, что вся эта неразбериха и в ней вызывает раздражение, так и хочется крикнуть вместе с Брагой прорабу в глаза: «Где же твоя совесть? Почему ты не побеспокоился? Как же это получается, что рядовые механизаторы болеют за дело больше, чем ты?»

Египта, сняв кепку, приветливо машет ею Лине на прощание, просит не забывать и обещает привезти из Тарасовки полный ковш абрикосов… Чудной этот Египта. Что-то есть в нем беспечно-разудалое, бесшабашное. Недаром о нем и на стройке говорят: «Брось Египту в море — вынырнет с рыбой в зубах!» Ковш абрикосов привезет… Подшучивает, конечно, а вообще-то он такой — может что угодно добыть, повсюду у него знакомые, приятели, друзья, за официантками по степным чайным увивается, хотя всем известно, что уже платит алименты какой-то на Северном Донце, где раньше работал… Верный своим привычкам, Египта не пропустит никакого мало-мальски удобного случая закалымить, взять левый заказ, и не боится ни прораба, ни механика, которые, кажется, и сами потакают ему. Единственно, чего Египта побаивается, так это товарищеского суда, по воле механизаторов возглавляемого Левком Ивановичем Брагой. Левко Иванович постоянно держит Египту на прицеле, и за одну его недавнюю историю, не совсем красивую, при всех предупредил:

— Хотя

ты, Египта, и механизатор широкого профиля, на всех машинах богом себя чувствуешь, но держись: еще один левак — и вылетишь в космос!

Египта выехал, прогрохотал скрепером, и хоть не в космос он держит путь, а только в Тарасовку, где строится хозяйственный канал, однако Лина чувствует, что отныне ей будет не хватать озорных усмешек парня, грубоватых его шуток и тех маленьких стычек с ним, когда он дает волю рукам, а ей приходится отбиваться.

Наконец привезли горючее и смазочные материалы, прораб повеселел, и все механизаторы оживились. Брага, заправив горючим свой робот, уже с просветленным лицом испытывает, хорошо ли работают его железные мускулы.

Степь наполняется грохотом машин, один за другим отправляются механизаторы к месту работы. И Лина с Василинкой тоже торопятся на свои места — и они ведь не последние спицы в этом огромном трудовом колесе, разве ж не их вешки дают простор для работы механизмов, указывают верное направление каналу? От железобетонного низенького столбика-репера, воткнутого в землю еще кем-то до тебя, ведешь ты линию канала, тянешь ее вперед и через каждые сто метров выставляешь свою пестренькую веху. Под ногами стерня или трава тонконог, виноградник или заросли полыни и чертополоха, а ты шаг за шагом отмеряешь землю, начиная от реперного столбика. И там, где проходишь сегодня ты, завтра уже будут в разгаре земляные работы. Брага, бригадир бульдозеристов, будет перекрывать со своей бригадой нормы, а еще чуть позже в свежевырытом русле заголубеет днепровская вода. Вода уже заполнила русло на головных участках канала, уже подведена к какому-то там километру, и туда съезжаются по праздникам колхозники из степных районов посмотреть на нее, полюбоваться, как на диво, на самую обыкновенную, еще мутную от глины воду.

Вот так и идешь ты пикетажисткой по сухой степи, как бы ведя за собой будущую, еще незримую воду, царапаешь голые загорелые икры чертополохом, жаришься на солнце. И никаких тебе событий, разве иногда мастер, раздражительный, но, в сущности, добрый старичок Анатолий Петрович, позволит взглянуть в окуляр нивелира, чтобы приучалась, а потом сам же и оттолкнет, выверит еще раз перед тем, как скрипуче закричать бульдозеристу: «Давай!»

Стрелой тянется магистральный канал на юг в сухие, испокон веков безводные степи. Придет время, и устремится вода за самый Перекоп, до каких-то крымских Семи Колодезей, которые только называются так громко, а на самом деле воду туда и до сих пор привозят цистернами. Там, где природа забыла речку проложить, сейчас волею людей рождается новая река, с той только разницей, что не петляет она по степи, а проложена по линейке, хотя водой будет не беднее, чем Ворскла, или Сула, или даже Южный Буг. На всех географических картах твоей родины появится эта речка, какую сегодня вместе с бульдозеристами строишь немножечко и ты.

На днях проведать Лину приезжал отец, интересовался, как она тут живет. На этот раз не было ни угроз, ни упрашиваний. Постаревший и поникший, стоял он перед дочкой, а потом светил своей сединой в жарком вагончике, присев на краешек твердого матраца, на котором она спит. Лине стало даже жаль отца, такого покорного и внезапно состарившегося: за это, она чувствовала, часть вины ложится и на нее. Как баловал он когда-то ее маленькую, с какой радостью, вернувшись со службы, брал на руки! Лине тогда и в голову не могло прийти, что ее отец, такой сильный и черноволосый, когда-то вот так состарится и поседеет. Казалось, он всегда будет в добром здоровье, с голосом весело-грозным и при оружии. Однажды там, на Севере, во время пурги, она в трех шагах от дома неожиданно заблудилась, — ох, какую он тогда поднял стрельбу! Всех поставил на ноги, сколько ракет было выпущено в метель, в бушевавшую снежную вьюгу, хотя Лина в это время уже сидела в теплом помещении у одной знакомой. А в другой раз, когда Лина играла с детьми возле упряжки ездовых собак, лежавших у барака, одна девочка чего-то испугалась и закричала, а отцу показалось, что это голос Лины, что собаки набросились на детей (иногда и такие случаи бывали). Он выскочил на крыльцо с пистолетом в руке и сгоряча перестрелял на месте всех собак… Почему-то подобные случаи стали чаще вспоминаться Лине после того, как она очутилась здесь, на канале. Она как будто только теперь стала замечать отцовскую самозабвенную любовь к ней, так же, как только тут, среди опаленных солнцем степей, Лина, кажется, впервые по-настоящему поняла, что и там, на Крайнем Севере, была не только стужа да пурга, от которой леденеет душа, не только мхи да уродливо скрученные низкорослые березы, но и краса белых летних ночей, когда молодые солдаты, сменившись с постов, среди ночи натягивали сетку и играли в волейбол! Болельщица-девчушка, она делала для них бумажные розы, дарила команде победителей букетики этих белых безжизненных цветов. И был там среди бойцов один смуглый, чем-то немножко похожий на Египту, и она была по-детски чуточку в него влюблена…