Тропик любви
Шрифт:
Ретиф де ла Бретонн [235] — совсем иное дело! Это имя было давно мне знакомо, в основном по упоминаниям о нем французских сюрреалистов, особенно Андре Бретона. Не могу сказать, почему я никогда не пытался читать его. Само его имя звучало так завораживающе, что, возможно, я боялся разочароваться. Иногда критики вдруг упоминали его в рецензиях на мои собственные книги. (В разное время они ставили мое имя в один ряд с именами Петрония, Рабле, Свифта, де Сада, Уитмена, Достоевского — и Ретифа де ла Бретонна.)
235
Ретиф де ла Бретонн (1734–1806) — французский, писатель, типограф по профессии, написал и собственноручно напечатал более двухсот пятидесяти романов, материалом для которых в основном послужила его собственная весьма либертианская жизнь. Заслужил эпитеты «Руссо трущоб» и «Вольтер горничных». Прим. перев.
Однажды
В этом письме он особенно советовал мне постараться прочитать «Месье Никола» и «Парижские ночи». Он не упомянул о размере этих произведений. Когда я обнаружил, что один «Месье Никола» состоит из четырнадцати томов, мой энтузиазм быстро испарился. Тем временем панегириками в адрес Ретифа де ла Бретонна меня начал бомбардировать Данте Дзакканьини, ученый и запойный читатель из Кайроу, штат Нью-Йорк. Чтобы я вошел во вкус, он прислал сильно сокращенное однотомное издание «Парижских ночей» в переводе на английский. Я прочитал его не без интереса, но без особого воодушевления. Более того, судя по этому первому кусочку, между моей манерой писать и манерой Ретифа было очень мало общего. Я решил, довольно опрометчиво, что вовеки больше не возьму в руки его книг.
Затем в один прекрасный день по почте пришел огромный том нашего посланника в Эфиопии, над которым он так долго корпел. По-настоящему монументальный труд, за который все любители Ретифа должны чувствовать признательность автору. Невероятная его масштабность привела меня в ужас. «Это не по моей части», — подумал я. К тому же я положил себе читать все меньше и меньше, а не больше и больше.
Тут, может, интересно будет знать, что сам Чайлд, как он признается во вступлении к своему огромному компендиуму, [236] едва не бросил свою работу, не доведя ее до конца, когда обнаружил, что полное собрание сочинений его любимого Ретифа насчитывает свыше пятидесяти названий и состоит более чем из двухсот томов! Однако чтение всего, что написал Ретиф, — пустяк по сравнению с тем титаническим трудом, который Чайлд положил на написание своего огромного тома.
236
Ретиф де ла Бретонн: свидетельства и мнения. Библиография. Издано за счет автора, 1949 (прим. Г. Миллера).
Чтобы показать необычайную одаренность этого поразительного человека, Ретифа, позвольте привести здесь несколько строк из вступления Чайлда к его труду:
«Pour moi, malgre toutes ses faiblesses — et il en avait beaucoup — Restif est un caractere sympathique pour de nombreusses reisons. Et tout d'abord une essentielle bonte de coeur, une large humanite accompagnee d'un sens toujours present de l'inhumanite de l'homme envers son semblade, un desir passionne d'ameliorer le sort de l'humanite, une grande vision du monde, un but absorbant d'etre utile a ses contemporains et, plus encore, a la posterite, enfin une franchise fonciere dans l'aveu de ses fautes. Il convient de souligner que, dans une epoque ou, du moins en France, il etat de mode de mepriser Shakespeare et Jeanne d'Arc, Restif vantait leurs merites. Il pensait elargir les horizons intellectuels des hommes et dans ce but, il agissait sans prudence. Son oeuvre presente d'innombrables aspects, d'infins meandres, de sorte qu'une seule vie suffirait a peine a en suivre tous les contours. Imparfait comme tous les hommes, il n 'a jamais eu la pretention d'etre ce qu 'il n 'etaitpas. Il etait humain, peut-etre trop humain, et par la nous lui sommes redevables de grandes dettes qui deviendront de plus en plus apparentes dans les annees avenir.» (Djeddah, Arabie Saoudite, le 27 fevrier, 1948.). [237]
237
«У меня Ретиф, несмотря на все его слабости (а их у него очень много), вызывает симпатию по целому ряду причин. И прежде всего благодаря его истинному добросердечию, огромной человечности, всегда сопровождаемой осознанием того, сколь бесчеловечно относится человек к себе подобным, страстному стремлению улучшить природу человека, масштабному видению мира, желанию быть полезным современникам и, больше того, потомкам и, наконец, откровенно исповедаться в своих грехах. Стоит подчеркнуть, что в эпоху, когда во Франции вошло в моду ниспровергать Шекспира и Жанну д'Арк, Ретиф превозносил их достоинства. Он думал о том, чтобы расширить интеллектуальные горизонты людей, и отдался этой задаче без остатка. Его творчество отражает бесчисленные стороны бытия, глубочайшие бездны, в которых лишь его жизнь сумела сохранить
Едва я подумал, что история с Ретифом на этом завершилась, пришло письмо из Кайроу, сообщавшее, что он, Данте, дочитал наконец последний из четырнадцати томов полного и несокращенного французского издания «Месье Никола» — и в тот же день отправил все их мне обычной почтой. Примерно через неделю книги прибыли. У меня было такое чувство, что мне прислали гроб с останками этого невероятного Ретифа!
Что с ними делать? Прежде всего, расставить по порядку, что я и сделал. Потом, выбирая тома наугад, стал листать, прочитывая страничку там, страничку тут. Затем засунул на верхнюю полку книжного шкафа рядом с тонким скромным томиком Эдварда Сантьяго «Круг», говоря себе: «Прочту когда-нибудь, когда разобьет паралич». С этими словами я собрал книги, чье место в моей библиотеке заняло новое поступление, швырнул их в картонную коробку и, взвалив на горб, поволок на свалку, которая тянется вдоль живописных берегов от Аляски до Огненной Земли, и швырнул в океан.
А теперь о ессеях, к которым я наконец подошел вплотную в Санта-Монике. Я поехал туда по приглашению моего приятеля Роберта Финка, посмотреть картины Эйба Вайнера. [238] Здесь меня познакомили с другом Вайнера, Лоренсом Липтоном, [239] живущим в Венисе под Лос-Анджелесом.
Лишь к концу долгого и замечательного вечера у меня завязался разговор с Лоренсом Липтоном. Как автор книг о разных таинственных вещах, известный всей Америке — по крайней мере, по своему литературному псевдониму, — он был, пожалуй, последним человеком в мире, к которому бы я подумал обратиться за сведениями о загадочной секте ессеев.
238
Эйб (Абрахам) Вайнер (1917–1993), американский художник, мастер сюрреалистической живописи. В 1941 г. окончил отделение живописи и дизайна Технологического института Карнеги. Большую часть жизни провел в Питтсбурге; до последних дней преподавал рисунок и живопись в Питтсбургском центре искусств. Прим. перев.
239
Лоренс Липтон (1898–1975), американский журналист, эссеист, литературный критик, поэт и прозаик польского происхождения. В 1920-е г. участник чикагского литературного кружка, куда входили Карл Сэндберг, Эдгар Ли Мастере, Шервуд Андерсон и Гарриетт Монро. Кроме двадцати двух детективных романов, написанных в соавторстве со второй женой под псевдонимом Крейг Райе, написал два «серьезных» романа и книгу стихов «Полночная радуга» (1955). Самая известная книга Липтона — «Святые варвары» (1959), где он пишет о Г. Корсо, А. Гинсберге, Л. Ферлингетти, К. Рексроте и Дилане Томасе, сделала его идеологом движения битников. Ему же принадлежит идея объединить поэзию и джаз, которую он начал осуществлять задолго до того, как это стали практиковать ставшие впоследствии знаменитыми поэты-битники. Прим. перев.
Наш тет-а-тет, начавшийся с места в карьер без обычных прелиминариев, больше походил на игру по воле вдохновения, чем на обмен мнениями. Последний раз я участвовал в подобном танце в маленькой деревушке в Нью-Гэмпшире. Упоминаю об этом потому, что такого рода вещи случаются лишь несколько раз за всю жизнь. Тогда это было зимой, после конференции в далеком городишке Дартмауте, на которой я присутствовал вместе с профессором Гербертом Уэстом. Мы возвращались в машине профессора к нему домой в Гановер, Нью-Гэмпшир. Дело шло к вечеру, когда Герб Уэст внезапно решил, что мы должны завернуть к его другу, жившему в деревне, которую мы в тот момент проезжали.
Он подъехал к ничем не примечательному дому; в дверях нас уже поджидал его друг. Уэст ничего не рассказал мне о нем, не разобрал я и его имени, когда нас знакомили. Но, пожимая ему руку, я не мог избавиться от ощущения, будто знал его всю жизнь. Мы заговорили прямо в дверях, как бы продолжив разговор, прерванный всего каких-то несколько тысяч лет назад, в предыдущей инкарнации. Из всего разговора с этим другом Уэста я сейчас способен вспомнить лишь одно, что касалось мирской жизни, а именно, что он много лет прослужил в британской армии в Индии.
Мы пробыли у него около двух часов, и за это время «майор» и я обсудили самые что ни на есть разные и, казалось бы, не связанные между собой вещи. Часто мы просто упоминали название какой-нибудь забытой книги, или имя малоизвестной исторической фигуры, или диковинный раздел науки только для того, чтобы многозначительно улыбнуться друг другу и продолжить разговор. Ни разу мы, так сказать, не нажали не на ту кнопку. Мы словно работали за айбиэмовским компьютером, который неизменно и без усилий выдавал правильные ответы. Больше скажу, атмосфера разговора была именно такая, чтобы нажимать кнопки, скользить по наезженной, замыкать и размыкать контакт, соединяться и разъединяться. Предметы, которых мы касались, были не более чем поводом для выхода к чему-то намного более важному, хотя к чему именно, ни один из нас даже не пытался определить.