Тропою архаров
Шрифт:
Периоды затишья здесь настолько коротки, что даже поздно вечером, в темноте, если тихо, можно слышать песню жаворонков.
Животный мир сыртов небогат, но своеобразен, некоторые животные чувствуют себя в высокогорьях прекрасно.
Так, южные склоны холмов, где мерзлота залегает глубоко, изрыты сурчиными норами. Между ними проложены многочисленные тропинки. На кучах земли у входа в норы бессменно стоят дежурные сурки, оберегающие покой всей колонии. Иногда это одиночки, а чаще целые семейства, состоящие из толстых «папы» и «мамы» и компании молодых. Стоит появиться врагу, как дежурный сурок пронзительным свистом поднимает тревогу, и все скрываются в норах. Молодые сурки, правда, более любопытны и менее осторожны.
Нередко даже после многократного тревожного свиста родителей какой-либо из молодых все еще выглядывает из норы, с невероятным любопытством рассматривая приближающегося человека, и только когда вы подходите совсем близко – зверек с тонким не то стоном, не то свистом исчезает.
Сурчиная нора -это надежное убежище, это блиндаж- дот, а если она вырыта в каменистой морене, то просто неприступная крепость. Одновременно это удобная квартира. Состоит она из коридора и просторной комнаты (камеры), имеющей длину до метра и высоту около сорока сантиметров. Комната выстлана чистым сеном. Из комнаты два-три, иногда четыре хода ведут наружу. Отдельно расположен склад сена (столовая зимой); имеется даже подземная уборная. В сурчиной норе сухо и чисто. Раскопать нору очень трудно, длина ее может быть десять-пятнадцать метров. Если сурок успел вскочить в нору – он в безопасности. Ни волк, ни лиса, ни собака никогда даже не пытаются ее разрыть. Только силач. медведь берется за раскопки сурчиной норы, но и ему это удается с большим трудом. Земля, выброшенная из норы и образующая холмик у ее входа, служит сурку наблюдательной вышкой, с которой он видит окрестности, и только убедившись, что кругом ничего опасного нет, отправляется на кормежку. Но далеко от норы сурок обычно не отходит, гораздо чаще он кормится недалеко от входа в свое убежище, чтобы сразу с громким тревожным свистом нырнуть в него, как только заметит опасность.
Врагов у сурка много, сменяющиеся часовые сурчиной колонии зорко озирают окрестности, поэтому трудно застать их врасплох.
Мне доводилось видеть, как сурки провожали свистом проходившего через сурчиный городок волка: ближайшие прятались в норы, а дальние наблюдали без особого страха.
Не всякая собака справится с сурком. Наш Рыжий на моих глазах пытался отрезать сурку дорогу к норе. Зверек несколько раз вставал на задние лапы и два раза бросался в атаку, свистя и щелкая зубами. Он дважды сумел укусить Рыжего и с боем пробился в свою нору.
По-видимому, наибольший ущерб причиняют суркам не волки, не лисицы или собаки, которые обычно ловят молодых, не беркут и другие хищные птицы, а человек, охотящийся на них с ружьем и капканами.
Кроме сурков, самых обычных обитателей сыртов, здесь довольно много и других, более мелких грызунов. Короткохвостые серые полевки, так же как сурки, живут колониями, причем колонии эти расположены на густых лужках. Здесь нередко можно видеть сплошную сетку узеньких дорожек, то идущих по земле, то ныряющих в отверстия бесчисленных нор.
Из крупных животных наиболее многочисленны в сыртах горные бараны – архары. Особенно часто они нам встречались в верховьях Сарыджаза. Занимаясь здесь изучением растительности, мы ежедневно видели на склонах стада архаров, нередко более чем в сотню голов. За такими стадами, обычно где-нибудь невдалеке, следует и снежный барс-ирбис, но увидеть барса трудно – он очень осторожен.
По приезде на сырты Сашка получил, вернее вымолил у Даниила Николаевича, отдельную самостоятельную тему – экология архара. Сначала он «выяснял обстановку» по теме. Для этого он уходил после завтрака с биноклем на ближайшие холмы. К обеду или несколько раньше он возвращался. Обычно он сообщал, что видел архаров издали, но приблизиться к ним невозможно из-за «дальности расстояния».
Я советовал ему как-нибудь встать пораньше, потому что архары только утром ходят низко, а на весь день уходят к снегу. Но он не слушал, а говорил, что я ботаник и в зоологических вопросах ничего не понимаю.
Затем Сашка два раза выезжал, взяв с собой Дюшамбая, за архарьей «фауной». Но, по-видимому, и здесь не все «методически продумал», потому что возвращался с пустыми руками.
Тогда Даниил Николаевич отнял у него тему «экология архара» и дал тему «экология сурка». Сашка возмущался, но внутренне, видимо, был доволен: во-первых, ходить недалеко- сурки были везде вокруг обсерватории, во-вторых, вставать рано не надо – сурки сами вставали достаточно поздно, в-третьих, он решил собрать сурковые шкурки для манто своей ненаглядной Марочки, которая, судя по его словам, ждет не дождется его в Ленинграде.
В середине лета произошло одно событие, которое, как я уже говорил, было заранее предопределено всем ходом нашей экспедиции. Напротив наших окон торчал пик Киргизского Совнаркома. Мы ежедневно и неоднократно, если он не бывал закрыт облаками, рассматривали его так и в бинокли; мы чуть не ежедневно спорили, откуда удобнее лезть на него, что нужно брать, сколько это займет времени и т. д.
И когда Даниил Николаевич как-то раз сказал нам, чтобы мы кончали эти пустые, бесплодные разговоры, мы сразу заявили, что немедленно, завтра же идем и обязательно залезем на вершину.
Даниил Николаевич ответил, что мы никуда не залезем, но, несмотря на это, принял самое деятельное участие в наших сборах. Он помогал нам красить очки, так как у нас не было темных, снеговых. И даже проверил прочность веревки, которой мы должны были связаться. Для этого он, привязав веревку к коньку крыши в конюшне, несколько раз обвязывался ею плотно вокруг пояса, затем становился на табуретку и прыгал с нее. Веревка была прочная и не рвалась, чем все мы, а особенно Даниил Николаевич, были очень довольны.
На следующее утро, еще до света, мы верхом подъехали к леднику, по моренам вошли на него, связались и двинулись вверх.
Это был мой первый поход по снегу, и я никогда не забуду совершенно непривычное и необычайное ощущение, которое испытывает человек, идущий по снегу в ясный солнечный день на высоте в 4000-5000 метров. На снегу было не только тепло, было просто жарко, и солнце, отражаясь из- под ног и с окружающих склонов, буквально жгло нас со всех сторон. Сначала это было незаметно, но среди дня все лицо, шея буквально горели, особенно жгло шею, горло под подбородком; это место всегда защищено, а здесь свет был снизу.
Отправились вчетвером. Связанные одной веревкой, мы неторопливо шли сначала по леднику, потом по склону, потом выбрались на гребень и по гребню потянулись вверх.
Было тепло, даже жарко, полная тишина и странное, прямо можно сказать нестерпимое, сияние снега, от которого мы ничем не были защищены.
Мы шли, останавливались, опять шли. Дорога не имела препятствий, наст был тверд и удобен.
Мы шли как-то удивительно благополучно. Без напряжения и без всяких происшествий. У начала гребня один из нас даже бросил на снег рюкзак с продуктами и со всякими вещами. Дальше мы поднимались примерно до трех часов дня, и вот, когда до вершины было сравнительно недалеко, нас покрыло облако и повалил густой снег. Последнюю сотню или полторы сотни метров до вершины мы шли уже совершенно не видя ничего вокруг. Кругом – вправо, влево, внизу, вверху – все было белым-бело. Ощущение было такое, точно мы находимся внутри белого шара. Вверх мы лезли легко и благополучно. А вот когда, уже дойдя до вершины, повернули назад вниз, тут несколько раз становилось по-настоящему страшно. Я шел первым, я вел всех и шел по самому гребню. Но как вести людей и куда, когда все одинаково бело, когда не видно, где кончается снеговой флаг, по которому мы идем, и начинается километровая пропасть? Эта пустота, эта пропасть была совсем незаметна,, несколько раз мой самодельный ледоруб, которым я нащупывал дорогу, проваливался в пустоту.