Труды по россиеведению. Выпуск 3
Шрифт:
Уже в период между двумя мировыми войнами проявилась потребность капитала в Европе и во всем мире в независимости от национальных границ. Такая потребность воплотилась тогда в политике «умиротворения» по отношению к гитлеровской Германии, в Мюнхенском соглашении, в пакте Риббентропа – Молотова. И все это вместе имеет прямое отношение к развязыванию Второй мировой войны.
Окончание этой истории сегодня видится по-разному. Кто-то говорит, что капитализм в очередной раз уперся в непреодолимую стену или снова зашел в тупик. Другие (как, например, российский исследователь А. Пелипенко) полагают, что современный Запад – это не исторически неизменный светлый берег окончательного решения всех цивилизационных проблем. Пути его собственных трансформаций неясны, и перспективы не столь оптимистичны. Похоже, поезд западного либерализма… прибыл-таки на конечную станцию.
В любом случае, если держаться истины, а не политических или идеологических предпочтений, надо признать: внутри самого либерализма
Оставим в стороне суждение Нуриэля Рубини о марксовом мнении относительно будущего. Аргументация согласия или несогласия с ним увела бы нас далеко в сторону от темы. Но о крахе неолиберальной или либерально-монетаристской экономической политики на Западе и о будущем России в связи с этим сказать надо.
Именно такая или очень схожая политика последние 20 лет проводилась (и проводится до сих пор) у нас. Изгнанный президентом Медведевым с поста министра финансов Кудрин «пострадал» вовсе не из-за нее, а совсем по другим причинам, не имеющим к этой политике никакого отношения. Наоборот! Только что «удаленного» Кудрина все, включая президента, со всех сторон и на все лады, публично, по всем телеканалам стали расхваливать как ярчайшее олицетворение такой политики, как лучшего специалиста, ни с кем не сравнимого профессионала неолиберальной монетаристской макроэкономики. «Поделом вору и мука…». Ведь именно на этой политике он лично сумел интегрироваться в западную мировую финансовую структуру. А благодаря ему, вслед за ним и на той же самой его – а лучше сказать, путинской – политике туда же интегрировалась на личном уровне и вся остальная российская «элита». Но и это полбеды.
Пережила бы Россия такую утрату, обошлась бы без своей «элиты», даже, наверное, без ее авуаров в западных банках. В том-то и дело, и беда в том, что не только «элита» в личном качестве интегрировалась в западные структуры. Руководствуясь личными интересами (обогащение и минимизация рисков), отечественная властная верхушка и денежные тузы, «породнившись» с Западом на основе именно монетаристской макроэкономики, обеспечили интеграцию с Западом не только для себя (в качестве залога), но и для всей уродливой экономики России, ее финансовой системы. На унизительных для нашей страны и нашего народа условиях финансово-экономического обслуживания Запада – сырьевого и внешнеполитического (с приставного стульчика).
Но и такими печальными констатациями не исчерпывается и даже толком не обозначается проблема «Россия и Европа сегодня».
Еще с допетровских времен Европа была для России своего рода «светом в окошке». Поэтому и осталось навсегда в нашей исторической памяти воспоминание об «окне», которое Петр туда прорубил. Даже когда ненавидели Европу со всем ее «латинством», мы продолжали ею восхищаться. И сегодня, когда наши правящие и думающие «классы» говорят о реформах (точнее, пока только грозят, что они будут непопулярными), они воспроизводят весьма смутное представление о либеральных реформаторстве и о либерализме – лишь как о повторении западного пути.
В России пока что остается за пределами понимания важнейшее обстоятельство. Западный либерализм, как его толкуют и 20 лет на практике навязывают россиянам наши либерал-демократы, в корне несовместим с русскими национальными традициями и прямо им противоречит. Подобно всем Романовым и всем генсекам, наши «реформаторы» подсматривают в то самое «окно» и выискивают: что бы там позаимствовать? (А лучше – украсть…) Какие наиболее привлекательные формы – технологии, учреждения, техники внедрения, способы организации? Формы, с помощью которых можно было бы потом побольнее ударить по той же Европе. Вникать в смыслы и постигать их генетику нашим «реформаторам» недосуг. С учетом особенностей русской ментальности, а также того печального опыта европейского либерализма, о котором шла речь, можно было бы подумать об основательно русифицированной версии европеизма. И здесь совсем не все безнадежно… За исключением того, что время, к сожалению, не просто течет, но стремительно утекает.
На становление европейского модерна ушло 500 лет. За это время оказалось наработано не только то, что опрокидывает сегодня западный либерализм, т. е. не только глобальный капитализм.
У нас не было западных Античности и Средневековья, нет и пятисот лет, чтобы пройти Новое время сначала, но по-русски. И перепрыгнуть через все блага цивилизации, наработанные за это время, тоже никак не получится.
Остается слабая надежда, скорее, даже фантазия, что решить накопившиеся к Новому русскому времени задачи можно одним махом, за несколько лет, мощным рывком. Освободить пространство, на котором бы началось не просто очередное изменение, а развитие России. Да сделать этот рывок не поголовным уничтожением одних другими, а отысканием принципиально нового, «срединного» начала. Нетрудно догадаться, что в данном случае речь идет – ни много, ни мало – о смене самой русской парадигмы. Но за 76 + 20 лет наш социум исковеркан так, что в нем уже нет ни способности хотя бы помыслить такой рывок, ни тем более хотения и воли, чтобы на него решиться.
Свобода и реформы в истории России
К вопросу об эволюции смысла концептов «свобода» и «вольность» в русском политическом дискурсе XVIII в
В мифологии русского национального характера понятия «свобода» и «вольность/воля» занимают едва ли не столь же почетное место, как «соборность», «духовность», «щедрость» и некоторые иные абстрактные понятия, в отличие от «свободы», не имеющие, впрочем, юридического основания. Свободолюбие, как считается, искони присуще русскому человеку, чему, как опять же принято считать, не могли не способствовать бескрайние просторы среды его обитания (см.: 10; 13; 15). Подобные образы национальной мифологии находятся в резком противоречии с историческими реалиями или по крайней мере с представлениями о них в исторической науке. Большинство ученых сходятся во мнении, что несвобода была присуща русскому обществу на всех этапах истории России гораздо в большей степени, чем свобода, хотя, например, точного, разделяемого всеми определения характера Московского государства XV–XVII вв. в историографии не существует, а о сути политической власти в имперский период ведутся ожесточенные споры. И дело не только в том, что до 1861 г. основная масса населения находилась в крепостной зависимости, но и в том, что, как принято считать, несвободны были и все остальные слои русского социума, гражданского общества в дореволюционной России так и не сложилось, а гражданские права были впервые гарантированы лишь Манифестом 17 октября 1905 г.
Впрочем, в России последних лет наблюдается тенденция представить отечественную историю как «нормальную» на том основании, например, что ужасы опричнины Ивана Грозного не идут ни в какое сравнение с кошмарами испанской инквизиции, а крепостное право было отменено на два года раньше, чем рабство в США 16 . В то же время и в западной историографии России, в первую очередь опять же в США, появилась своего рода ревизионистская концепция, поставившая под сомнение всемогущество русского государства на разных этапах его существования и, в частности, его способность контролировать все сферы жизни своих подданных 17 . И если аргументы первой группы находятся преимущественно за рамками научного дискурса, то основанные на эмпирическом материале исследования западных коллег, предлагающие альтернативную доминирующей в западной историографии точку зрения, игнорировать, конечно же, невозможно. Эти исследования показывают, что, с одной стороны, в условиях ограниченности ресурсов государства существовали неконтролируемые им и весьма значимые пространства личной свободы, а с другой – в силу той же ограниченности государство старалось поддерживать своего рода консенсус между отдельными группами населения, которые были далеко не так бесправны, как принято считать. Причем, правами обладали все слои населения – от высших до низших – и это делало их частью единого целого.
16
Примечательно, что подобные рассуждения можно обнаружить у таких разных авторов, как С. Кара-Мурза (см.: 8) и В. Аксючиц (см.: 1).
17
Наиболее характерный пример – исследование Н. Коллмана (см.: 20). Противоположная, традиционная линия новейшей западной историографии представлена работами М. По (см.: 21).