Трюфельный пес королевы Джованны
Шрифт:
– Пора в обход, – пробормотал он, наклоняясь и вынимая из-под стола кожаный мешок.
Развязав его, мужчина извлек устрашающего вида маску из выдубленной кожи, сшитую наподобие птичьей морды, с длинным загнутым книзу клювом. На месте глаз красовались круглые стеклянные окуляры. Когда он надел маску, закрепив ее на затылке и вокруг шеи ремнями, и поднял капюшон черного плаща, весь его облик принял такой адский колорит, что Александре и вчуже сделалось жутко. Доктор завершил свой туалет, натянув перчатки из грубой кожи с раструбами, доходящие до локтя. Он взял мешок, вооружился длинной тростью с обитым железом наконечником, и направился к двери, ступая широко и решительно. Ничто в его походке не выдавало подавленности, только что владевшей им.
Когда за врачом закрылась
Однако ей удалось согнуть ноги, опереться на резные деревянные поручни кресла и, встав, выпрямиться. Тела своего она почти не чувствовала и двинулась к окну неровной походкой сомнамбулы. Ее неодолимо влекло желание выглянуть из этого окна, увидеть мир, где она оказалась волею сна и который был так реален.
Достигнув оконного проема, женщина приникла к отверстию в бумаге и замерла.
С самого первого мгновения, когда она только оказалась в этой комнате, увидела ее хозяина и оценила обстановку, Александра поняла, что сон унес ее очень глубоко в прошлое – очевидно, во времена «черной смерти», наполовину опустошившей в середине четырнадцатого века европейский континент. Некоторые высказывания, вырвавшиеся из уст мужчины, позволили ей сделать это предположение. Сам его костюм, облик, который он принял напоследок, подтверждал ее догадку. Как-то в одной из небольших кунсткамер Германии, которую ей довелось посетить, Александра видела облачение чумного доктора, остававшееся неизменным вплоть до новых времен. В клюв устрашающей маски закладывались ароматные травы и специи с целью предотвратить заражение через вдыхание чумных миазмов. Длинная трость служила для того, чтобы касаться больных. Перчатки, высокие сапоги, кожаный или провощенный плащ – все было предназначено для защиты от заразы, и все это было совершенно бесполезно. Чумные доктора, вербовавшиеся по приказу папы («Какого?» – судорожно вопрошала она свою память), чтобы оставить в пораженных заразой городах хоть какое-то подобие помощи, были смертниками. Они не могли помочь больным, не могли спастись сами. Их подвиг, далеко не бескорыстный, впрочем, был бессмысленным. Церковь держала за руки медицину, не позволяя проводить даже самые безобидные исследования. Особенной милостью для доктора считалось разрешение на вскрытие трупов – занятие, противоречившее христианской этике. Такое послабление объяснялось лишь всеобщей обреченностью.
Она была готова увидеть за окном нечто необыкновенное, но открывшаяся перед нею картина ошеломляла. Александра два раза была в Неаполе и сразу узнала бухту, тонущую в розоватом жемчужном тумане, очертания Кастель-Нуово, грозного замка, возведенного на взморье. Она искала взглядом колокольню Санта-Кьяры, но не находила ее. А вот Кастель-дель-Ово, крепость на островке, соединенная с городом узкой насыпью, выстроенная Роджером Сицилийским. Александра нашла взглядом холм Сант-Эльмо, и крепость на нем – звездообразный замок с крепостными валами. Она видела море черепичных крыш, жмущихся вокруг холма, словно птенцы под могучими крыльями матери. Видела очертания Везувия, полустертые утренним туманом…
Дом, в котором оказалась сама художница, был расположен на естественном возвышении, как она убедилась, взглянув вниз. Узкий, в одно окно по фасаду и в четыре этажа высотой – Александра выглядывала из окна, расположенного под самой крышей, – дом соединялся с соседними, близко стоящими домами массивными балками. Улица внизу, на уровне первых этажей, тонула в тени. Там, среди живописных груд мусора, вдоль стен лениво струились извилистые ручейки, тут и там собиравшиеся в зеленые, зацветшие лужи. Улица была безлюдна, окна окрестных домов наглухо закрыты ставнями. Смрадный дух отбросов и помоев, слегка ослабленный холодом, расстоянием и соленым морским бризом, все же достигал окна четвертого этажа, заставляя Александру
«Там, внизу, – подумалось ей, – в тесном плену сырых стен, покрытых плесенью, стен, которых никогда не касается солнце, не обдувает ветер, запах, должно быть, становится нестерпимым…»
Море было рядом, оно дремало в сотне-другой метров, безмятежно, словно ничего не ведая о случившейся в городе беде. Его животворное дыхание не в силах было разогнать миазмы, которыми пропиталась сама мостовая, почти невидимая под слоем мусора, источавшая заразу. Александра заметила наконец внизу какое-то движение и, присмотревшись, с отвращением отпрянула от окна. Крысы, устроившись на вершине мусорной кучи, раздирали на части тощий кошачий труп. Заставив себя вернуться к окну, художница оперлась о подоконник и снова оглядела длинную извилистую улицу. Никаких признаков жизни она не заметила. Лишь одно открытое окно в доме на углу: на подоконнике стояло растение в горшке, похожее на лавр, на полусгнившей балке, выступающей из замшелой стены, сушилась простыня в темных пятнах.
С колокольни церкви, расположенной, очевидно, сзади дома, в котором оказалась Александра, упал очередной гулкий удар, за ним второй, третий. Колокол звал прихожан к службе, но ни одна дверь не открылась, ни в одном окне не мелькнуло лицо. На улице никто не появился.
Глава 7
Она вставала так рано только в том случае, если спешила на самолет. В пять утра, нашарив и заглушив верещавший над ухом будильник, женщина с тоскливым стоном свернулась клубком под одеялом. Полежав несколько минут, все же заставила себя выбраться из постели. Александра все делала через силу, принуждая себя умываться, одеваться, наливать воду в чайник. Чашка кофе ее не оживила, она по-прежнему ощущала страшную усталость, разбитость не столько физическую, сколько душевную. Родительская квартира казалась ей все более чужой, она чувствовала себя здесь лишней, неуместной. И это было еще тяжелее сознавать из-за обещания родителям задержаться у них надолго.
Александра старалась двигаться тише, но мать, караулившая ее пробуждение, немедленно появилась на кухне.
– В такую рань, куда ты? – спросила она, запахивая на груди халат. – Какие могут быть дела в пять утра?
– Я еду за город.
– Из-за Марины? – догадалась мать и, разом помрачнев, добавила: – Вот ведь история… Почему ты у меня такая невезучая?
– Не повезло в данном случае ей, – возразила художница. – От меня требуется немногое, только поговорить со следователем.
– Я боюсь, ты ляпнешь что-нибудь и у тебя будут неприятности!
Александра, не желая продолжать разговор на тягостную для нее тему (мать словно читала ее собственные опасения), поднялась из-за стола:
– Во второй половине дня я вернусь, и мы обязательно куда-нибудь сходим. Все равно куда. Я давно нигде не бывала. Вы с папой пока решите…
– Только не в музей! – предупредила мать. – Хватит с тебя музеев!
– Хоть в цирк! – согласно кивнула художница. – Мне нужно отвлечься… Ты совершенно права.
Все время, пока она ехала в полупустом метро, дожидалась на платформе вокзала электрички, ее терзала смутная тревога, которая усугублялась чувством вины. Усевшись в вагоне, где, кроме нее, оказалось всего двое пассажиров, Александра с досадой уставилась в окно.
«Почему я чувствую себя виноватой и боюсь встречи с этим молодым человеком? Ведь я спала, когда все это случилось…»
Она то застегивала, то расстегивала молнию на куртке. Привычная, удобная вещь, с которой женщина давно сроднилась, внезапно стала ее тяготить. Ничего другого на смену у нее не было, немногочисленная верхняя одежда осталась в мастерской. Художница попросту не стала обременять себя лишними вещами, захватив только самые необходимые книги и бумаги. Сейчас она жалела об этом. «Что бы мне, как нормальной женщине, взять с собой парочку тряпок… Не резала бы сейчас глаз людям… Да еще встреча со следователем мне предстоит… А может, хорошо, что я не стала переодеваться, это было бы подозрительно… Зачем прятать концы в воду, если никакой вины на мне нет?»