Тучи на рассвете (роман, повести)
Шрифт:
Он видит себя как бы со стороны, видит человека в каком-то кошмарном полусне лунатика, каждой клеткой присосавшегося к скале или запутавшегося в сухом кустарнике и недвижно повисшего над пропастью.
По этим обрывочным воспоминаниям Пан Чак представил себе, как спускался вниз, но за сколько времени и сколько бродил в горах, пока добрался сюда, не знал.
Его раны начали гноиться, и, хотя по-прежнему не было сил, он решил спуститься с гор. Старый хваденмин не дал ему уйти. Отправился сам и вскоре вернулся с группой партизан. И когда те узнали его имя и узнали, что это он промчался
Пан Чака увезли на подводе в район Тэгу, где безраздельно господствовали партизаны. Здесь, в непроходимых для американцев горах, обосновался штаб, а поблизости от него госпиталь, куда и положили Пан Чака. На исходе второго месяца, когда раны зарубцевались, он вопреки настояниям товарищей пошел на первую операцию. С дороги его заставили вернуться, и он не сопротивлялся: сил не было.
Пан Чак злился. Ему приказано было лежать, и он, захватив пачку свежих газет, лег. Он перелистывал газеты, все более раздражаясь. Подняли шум с этими американскими паровозами, как ширмой прикрывая ими гниль, которой заваливают страну. Этими паровозами пытаются заслонить грабеж, произвол, репрессии, политический бандитизм.
Его взгляд машинально остановился на заголовке: «Погрузка «Консоли» для Южной Кореи закончена». Он смотрел на фотографию паровоза. «Консоли»… Где-то слышал он это слово раньше. Или, может быть, фотографию видел? Или это так американцы задурили голову своей пропагандой?
Он мучительно думал, стараясь припомнить, откуда он знает это слово. И вдруг, вскочив с постели, помчался в госпиталь, где недавно лежал. Этот госпиталь располагался в доме сбежавшего помещика. У ворот была небольшая деревянная сторожка. Сюда и ворвался он, удивив своим возбужденным и странным видом часового.
Изнутри стены сторожки были оклеены старыми газетами.
Пан Чак начал рассматривать их, потом взобрался на стул и уставился на фотографию, сопровождавшую маленькую заметку. Сомнений больше не оставалось. На страничке очень старого японского журнала «Тюо корон» был точно такой снимок паровоза «Консоли», какими заполняли последние дни свои страницы сеульские газеты.
Прочитать заметку было трудно. Часть ее оказалась заклеенной, иероглифы от времени выгорели, потускнели. И все-таки можно было разобрать, что конструкция локомотива угрожает безопасности движения поездов, и, несмотря на бешеное сопротивление владельца завода, эти паровозы запретили эксплуатировать на американских дорогах.
С большим трудом Пан Чак установил, в каком году издан журнал, но ни месяца выхода, ни номера не нашел. Снять со стены драгоценный листок не представлялось возможным. В волнении он решил было вырезать его вместе с доскою, но дежурный по госпиталю остановил его:
— Зачем? Сейчас отдам распоряжение, и через несколько минут будет фотография.
Пять снимков разного формата оказались тусклыми: слишком плох оригинал.
Пан Чак едва дождался командира, чтобы изложить свой план. И командир отряда с радостью принял этот план, горячо поздравил Пан Чака.
Партизанский центр был хорошо связан с подпольщиками Сеула. Их соединяла большая
… Американские военные власти высоко оценили все лучшее, что веками создавал корейский народ. Они поняли, как велика ценность короны периода Силла, хранившейся в специальном зале дворца Дук Су, и отвезли ее в Соединенные Штаты. Они вывезли коллекции золотого набора из дворца Кёнбоккун, фарфоровые галереи периода Коре, очистили от лишних сокровищ древние гробницы королей. От имени корейского народа военная администрация преподнесла Макартуру уникального золотого Будду.
Американское военное командование оценило также, но оставило нетронутым и то лучшее, на его взгляд, что принесли в Корею японцы. Остались неоновые огни публичных домов: европейских, корейских, японских. Остались гудящие стены Содаймуна, специально оборудованные тюрьмы для политических заключенных в тринадцати провинциях, многокилометровые, с оградами под током лагеря.
Но цивилизация американских войск оказалась выше культуры японской армии, и военная администрация США открыла в Сеуле три новых публичных дома: для солдат, для сержантов, для офицеров. В Южную Корею было перенесено из Вашингтона одно из достижений американской демократии: тюрьмы для женщин.
Сеул — город роскоши. Неоновые огни, сверкающие универмаги, приморские виллы близ города…
Официально зарегистрированные шестнадцать тысяч нищих Сеула не любят этих районов. Там не подают.
День, на который назначили митинг в Инчхоне, ничем не отличался от других дней. С утра двинулись по улицам Сеула нищие. Они обходили стороной богатые кварталы, устремляясь в районы бедноты, к причалам, на железнодорожные станции.
Из дома в дом ходили нищие, и привыкшие к их виду полицейские не обращали на них внимания. Может быть, кое у кого и мелькала мысль, что уж очень много сегодня нищих, но значения этому не придавали. Никто не обратил внимания и на то, что уже с раннего утра сумки, котомки, мешочки попрошаек были туго набитыми и чем больше они ходили по городу, тем тоньше становилась их тара.
Шли нищие. Грязные, оборванные. Они стучали в двери рабочих домов, озираясь, доставали из сумок листовки, на которых была и фотография паровоза, просовывали их в щелочки, а если дверь открывалась, передавали из рук в руки: прочтите!
В то время как из Сеула в Инчхон мчались машины со специально выделенными на митинг людьми, туда направлялось и немало пеших. Они шли по горным тропкам, обрывающимся у самого порта, по проезжим и проселочным дорогам. Шли группами по пять-шесть человек, и по два-три, и даже по одному. Когда полицейский патруль останавливал их, они говорили, что идут на митинг в Инчхон, как подлинные патриоты, которых газеты призвали принять участие в митинге.