Тугова гора
Шрифт:
Отблески огня освещали суровые лица; заново переживали воины выпавшие на их долю испытания. Топорок, уже обсушившийся, потянулся к Михею.
— Расскажи, дяденька, как вы с татарами бились? Страшные они в бою?
— Воины они справные, что греха таить, — задумчиво отозвался Михей. — И в лучном бою непревзойденные — стрелы у них летят дюже метко, — и саблей владеют хорошо — сабля у них кривая, покороче нашего меча. В бою визжат, что поросята, будто чуют — смертушка близко. Спервоначалу, когда несется на тебя воющая и визжащая такая лавина, то и страх подступает, а уж распалишься— все тебе нипочем. И если
— Как же мало? — недоверчиво протянул Топорок. — Такая Русь большая?
— Потому и мало, что всяк из князей по себе хотел биться, сладу меж собой не имели. А татарин, он скопом наваливается, по очередке побеждая наши рати.
— Вот что я тебя спрошу, Михей. — Дементий дотронулся до плеча воина. — Ларион тогда пропал, не ведаешь ли, куда делся?
— Ты о Дикуне, что ль?
— О нем, Михей.
— Да… Ну, давай уху пробовать. Рыба, в своей воде сваренная, очень вкусна бывает. Садись, Топорок, поближе, ты, чай, тоже к ловле этой ряпушки причастен.
— Чего смеешься, дяденька Михей, — обиженно проговорил Топорок. — Обманули вы меня, так и рады.
— Ништо. Как без шуток жить! А ты больно ловко дерзил, как тебя не поучить было. Ложка-то есть?
— Как не быть ложке. — Топорок достал из-за голенища ложку, окрашенную в отваре ольховой коры, с резным черенком.
— Ишь, какая красивая, — похвалил Михей, приглядываясь к черенку, вырезанному в виде птичьей головы.
— Сам из липки резал, — не удержался от хвастовства Топорок. — Подарить, что ли, дяденька Михей.
— Береги. Воину, что и меч, ложка необходима.
— Так что с Ларионом? — вновь напомнил Дементий.
— Плохо случилось с Ларионом, не доглядели, — сумрачно сказал Михей. — Посадник с боярами продали Псков немцам, это как раз перед битвой на Чудском озере было. Князь наш Ярославич, разъяренный, ворвался в город, рыделей немецких из кремля вышиб, а изменников бояр велел повесить. Так и сделали, вот с главным изменником Твердилой Иванковичем — оплошка вышла; сбежал он. Послал нас князь в погоню за ним в сторону Изборска — туда посадник-то с остатками немцев ударился. Там мы и нарвались на засаду. Ларион-то дозорным впереди скакал, сбила его каленая стрела…
Василько, сидевший рядом с Дементием и напряженно слушавший воина, внезапно судорожно вздохнул, поднялся и поспешно шагнул от костра в темноту.
— Чего это он? — Михей проследил взглядом за юношей.
— Сынок он Лариона, — коротко пояснил Дементий.
— Вот оно что! — удивился воин. — Говорил Ларион, что где-то в лесах жена у него с дитем хоронится… Поискал я тогда, поспрашивал людей — где там! Лесов-то! Прячущихся-то по Руси!
Так вот на берегу Плещеева озера узнал Василько о своем пропавшем отце.
— Да ведь и где уверенным быть, что жива твоя матушка Евпраксия Васильковна, — говорил Михей, когда юноша, справившись с подступившими слезами, снопа вернулся к костру. — А так — и теперь искал бы. Сынище-то какой вырос, господи благослови! Дай тебе судьбу счастливее отцовской,
4
Солнце
Александр Ярославич, в наброшенном на плечи легком кафтане с серебряными нитями по вороту, сидел за за столом, заваленным книгами, просматривал сообщения, которые доставляли ему тайные гонцы, — все ему передавали, и он знал, что делается не только в Орде, но и на Западе, кишевшем крестоносными рыцарями у самых границ русской земли.
Александр Ярославич отбросил грамоту из стольного Владимира. Вот опять готов обоз для Орды. Сколько же добра переправлено в ханскую ставку! Как в прорву! Одно только утешает, что ни один меч, ни одна кольчужная рубаха, выкованные русскими умельцами, не бывали на возах среди клади. Берег, собирал оружие, надеясь, что еще при жизни своей доведется обрушиться со всем гневом на ордынцев.
Задумавшись, Александр Ярославич не замечал, что на столе, в поставце, чадила свеча, хотя в узкие оконца его палаты лился утренний свет. Не заметил он и вошедшего светловолосого отрока, который встал робко, чуть сзади, но так, чтобы князь мог видеть его. И только когда отрок снял щипчиками нагар со свечи, спросил:
— Что тебе, Гринька?
— Княже господине, там дружинники. Просят или допустить их, или выйти к ним. Говорят: дело важное.
Поднявшись с кресла, князь с наслаждением потянулся. Гринька ловко подхватил сползший с его плеч кафтан; встав на цыпочки, попытался снова накинуть, Ярославич отстранил его.
— Не надо. Уже обогрело, не озябну…
Так и вышли на крыльцо: князь Невский в белоснежной сорочке, сзади Гринька, неся кафтан на вытянутых руках.
Внизу, у крыльца, на вытоптанной пожелтевшей траве, стояли толпой дружинники. Он спустился к ним. И сразу же воины окружили своего князя, заговорили наперебой:
— Отпусти, княже, с ярославцами.
— Меч ржой покрылся, а тут есть где ему очиститься.
— Долго ли будем под ярмом? Уже нету никакого терпения!
Александр Ярославич молчал…
Кстати, или некстати вспомнилось… Глупостью монастырских служек был заточен в подвале человек, знающий письмена. Велел привести его, а потом читал, что им было написано; одно место поразило пронзительной болью. Монах-летописец стенал: «Никогда не было и не будет такой скорби, как во время их господства. Будут под ярмом их люди, и скот, и птицы; спросят они себе дани у мертвецов, как у живых; не помилуют нищего и убогого, обесчестят всякого старика». А разве самого не гложут иногда сомнения? Копить силу, растить воинов, но когда:то и начинать надо. Прав ли, удерживая людей от выступления? Ведь заметил же вчера, как всколыхнулись воины, слушая юного Константина. Не сам ли юношей бросался на шведов?