Тухачевский
Шрифт:
Его назначили командующим Ленинградским военным округом, где начальником штаба состоял его друг Б. М. Фельдман. К тому времени Тухачевский, как мы помним, женился вторично. В Смоленске он вступил в брак с Ниной Евгеньевной Гриневич, происходившей из дворянской семьи. До этого она была замужем за политработником Лазарем Наумовичем Аронштамом, дослужившимся впоследствии до высокого звания армейского комиссара 2-го ранга и в 1938 году разделившим печальную участь своего удачливого соперника. За Аронштама Нина вышла в 1920 году, в 19 лет, и уже через год ушла от него к Тухачевскому. В 1922 году у них родилась дочь Светлана.
О знакомстве с Тухачевским Нина Гриневич рассказала уже на следствии: «В 1920 году, примерно в марте месяце, я и мой отец… уехали в город Ростов-на-Дону… в штаб Западного фронта в город Смоленск я приехала примерно через полгода и устроилась работать в секретариат… В 1921-м я вышла замуж за Тухачевского и уехала в город Тамбов, куда он был переведен на работу». Возможно, из-за его связи с Гриневич и покончила с собой первая жена Тухачевского,
Нина любила Тухачевского, который, однако, далеко не всегда хранил супружескую верность — время от времени, как видно по воспоминаниям Лидии Норд и другим источникам, у него случались кратковременные романы. Более длительная связь установилась с секретаршей Юлией Кузьминой, с которой Михаил Николаевич сошелся во время вторичного переезда в Москву в 1924 году. Вскоре Юлия развелась с мужем — бывшим комиссаром Балтфлота Николаем Кузьминым. Несмотря на это, Кузьмин и Тухачевский сохранили дружеские отношения, и Михаил Николаевич содействовал служебной карьере Николая Николаевича. Тухачевский смог устроить любовнице с дочкой квартиру в Москве, а потом взял с собой в Ленинград, где тоже выхлопотал для них квартиру.
В последние месяцы жизни Тухачевского с его второй супругой познакомилась Лидия Шатуновская, приемная дочь старого большевика, которая обитала в одном с Тухачевскими правительственном доме, после выхода повести Юрия Трифонова известном в народе как «Дом на набережной» (а также как «индийская гробница» — из-за обилия установленных на нем мемориальных досок в честь знаменитостей, не переживших, как правило, 37—38-го годов). Знакомство произошло на курсах английского языка, организованных «женским активом» дома. Нина Евгеньевна собиралась вместе с мужем в Лондон на коронацию короля Георга VI и хотела подучить язык, чтобы не быть молчаливой статуей на приемах. Шатуновская, которая, как и Лидия Норд, в конце концов оказалась на Западе, в своих мемуарах «Жизнь в Кремле» дает очень сочувственный портрет той, кому вскоре предстояло стать вдовой Тухачевского и лишь ненадолго пережить казненного маршала: «Нина несколько раз приходила ко мне, мы занимались вместе английским языком и хорошо познакомились. Была она очень хорошенькой, изящ 1ной, мягкой женщиной. Она была интеллигентна, очень хорошо воспитана, происходила из хорошей, отнюдь не пролетарской семьи. В личной жизни она была глубоко несчастна. Все знали, что, кроме официальной семьи, у Тухачевского есть другая, тайная семья, что от его второй, неофициальной жены у него есть дочь того же возраста, что и дочь Нины (не очень-то тайная была, выходит, связь Тухачевского с Юлией Кузьминой, если "все знали"; главное же, об "официальной любовнице", или "неофициальной жене", Тухачевского было очень хорошо осведомлено НКВД и держало ее "под колпаком". Замечу, что Кузьмин был уверен, что дочь у Юлии от него, а не от Тухачевского. Позднее он утверждал на следствии: "Тухачевский женат на моей бывшей жене и очень внимательно относился к моей дочери. Поэтому товарищеские отношения с ним после ухода моей жены не испортились". — Б. С). Обеих этих девочек звали одинаково. Обе были Светланами». Видно, неравнодушен был Михаил Николаевич к этому имени, хотел, чтобы у дочек судьба была светлая, а у обеих впереди были лагеря… В 1937-м Светлане Тухачевской было тринадцать, а Светлане Кузьминой — одиннадцать лет…
Вернемся к первым, более счастливым годам брака. О них и о Н. Е. Гриневич-Тухачевской вспоминала Л. В. Гусева, жена командира Красной армии, служившего вместе с Тухачевским в Смоленске: «Мы оказались соседями с Тухачевскими по дому. Так я познакомилась, а затем на всю жизнь подружилась с женой Михаила Николаевича, умной, тактичной, располагавшей к себе молодой женщиной, Ниной Евгеньевной. Она ввела меня в свой тесный, хотя и очень обширный семейный круг… Особую привлекательность приобрел дом Тухачевских с переводом Михаила Николаевича в Москву. Какие там встречались люди! Как часто звучала чудесная музыка!.. Михаил Николаевич и Нина Евгеньевна умели создать обстановку непринужденности. У них каждый чувствовал себя легко, свободно, мог откровенно высказать свои мысли, не боясь, что его прервут или обидят». Вряд ли все те, кто бывал у Тухачевских, знали, какой ценой давались Нине, светлой и доброй женщине (никто из мемуаристов ни в СССР, ни на Западе не сказал о ней ни единого дурного слова!), эти легкость и радушие. Видно, очень уж любила она Михаила или стремилась сохранить брак ради дочери…
Тухачевский до конца жизни поддерживал тесные связи со своей родней, поселил в своей московской квартире на Никольской улице мать, братьев и сестер. Этим он заметно отличался в лучшую сторону от многих других военачальников Красной армии. Например, маршал А. М. Василевский, будучи сыном священника, в 1926 году, когда ему надо было поступать на высшие командные курсы «Выстрел», без колебаний порвал связь с родителями. И не постеснялся уже в 70-е годы подробно описать эту историю в мемуарах с вдохновенным названием «Дело всей жизни». Однажды в 1940 году на банкете Сталин предложил тост за здоровье Василевского и спросил, почему тот после семинарии «не пошел в попы». Смущенный комбриг ответил, что ни он сам, ни отец не имели такого желания. Сталин усмехнулся: «Так, так. Вы не имели такого желания. Понятно. А вот мы с Микояном хотели пойти в попы, но нас почему-то не взяли. Почему, не поймем до сих пор». И тут же спросил вполне серьезно: «Скажите, пожалуйста, почему вы, да и ваши братья, совершенно не помогаете материально отцу?.. Я думаю, что все вы могли бы помогать родителям, тогда бы старик не сейчас, а давным-давно бросил бы свою церковь. Она была нужна ему, чтобы как-то существовать». Обескураженный Василевский признался: «С 1926 года я порвал всякую связь с родителями. И если бы я поступил иначе, то, по-видимому, не только не состоял бы в рядах нашей партии, но едва ли бы служил в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и тем более в системе Генерального штаба…»
Сталин и другие члены Политбюро изобразили на лицах удивление. Иосиф Виссарионович приказал Василевскому немедленно восстановить связь с отцом и оказывать тому материальную помощь. Через несколько лет Сталин «посоветовал» взять больного отца в Москву, что Василевский и исполнил. Да, в человеке, который ради карьеры готов был отречься от родителей и которому, для того чтобы помочь престарелому отцу, требовалась санкция вождя, вождь мог быть вполне уверен. Потому и приблизил Василевского к себе и вплоть до своей смерти сохранял Александра Михайловича на должности военного министра.
Тухачевский был не таким, от семьи и дворянства не отрекался (и семья позднее от него не отреклась). Конечно, здесь Михаилу Николаевичу играло на руку как крестьянское происхождение матери, так и вступление в партию двадцатью годами ранее Василевского. Но, думается, что семейные узы значили для Тухачевского не меньше, чем маршальский жезл, и вряд ли бы он отрекся от матери или от собственной духовной самостоятельности ради карьеры. Представить, что в разговоре со Сталиным на месте Василевского оказался бы Тухачевский, просто невозможно. И Сталин это чувствовал. Стремящийся к независимости от диктатора в решении чисто военных или личных проблем полководец был по большому счету обречен.
В Ленинграде Тухачевский не успокоился и продолжал строить широкомасштабные планы преобразований. 11 января 1930 года он представил наркому Ворошилову доклад о реорганизации Красной армии, где доказывал: «Успехи нашего социалистического строительства… ставят перед нами во весь рост задачу реконструкции Вооруженных Сил на основе учета всех новейших факторов техники и возможности массового военно-технического производства, а также сдвигов, происшедших в деревне (так деликатно именовал Михаил Николаевич насильственную коллективизацию крестьянства, повлекшую впоследствии массовый голод. — Б. С.)… Реконструированная армия вызовет и новые формы оперативного искусства». Тухачевский предлагал увеличить численность армии, а также количество артиллерии, авиации и танков. Это должно было гарантировать победу СССР в будущей мировой войне.
Ворошилов передал письмо Сталину 5 марта 1930 года со следующим комментарием: «Направляю для ознакомления копию письма Тухачевского (именно так, даже без сакраментального «товарищ», обязательного в официальных документах при упоминании членов партии; одно это достаточно говорит об отношении наркома к Тухачевскому. — Б. С.) и справку штаба по этому поводу. Тухачевский хочет быть оригинальным и… «радикальным». Плохо, что в Красной Армии есть порода людей, которая этот «радикализм» принимает за чистую монету. Очень прошу прочесть оба документа и сказать мне свое мнение». Сталин с Ворошиловым согласился и 23 марта написал ему: «Я думаю, что «план» т. Тухачевского является результатом модного увлечения «левой» фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому-то анализ заменен в нем "игрой в цифири", а марксистская перспектива роста Красной Армии — фантастикой. «Осуществить» такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции… Твой И. Сталин». Вождь всё же не подозревал командующего Ленинградским округом в контрреволюции и по-прежнему именовал его «товарищем». Это слово в СССР дорогого стоило: «враг народа», будто в насмешку над гражданским обществом, сразу же превращался в «гражданина».
Итак, Сталин счел предложения Тухачевского о том, чтобы самолеты и танки в Красной армии исчислялись в скором времени десятками тысяч, «фантастикой» и лицемерно посетовал, что в результате социализм был бы заменен милитаризмом — будто не знал, что первый и все последующие пятилетние планы и в самом деле были направлены на небывалую в истории милитаризацию страны.
Получив столь благоприятный ответ Сталина, Ворошилов заготовил проект письма Тухачевскому, издевательского по тону и скудного по содержанию, поскольку ничего своего к сталинскому мнению осторожный Климент Ефремович добавить не рискнул: «Посылаю Вам его (то есть Сталина) оценку Вашего «плана». Она не очень лестна… но, по моему глубокому убеждению, совершенно правильна и Вами заслужена. Я полностью присоединяюсь к мнению т. Сталина, что принятие и выполнение Вашей программы было бы хуже всякой контрреволюции, потому что оно неминуемо повело бы к полной ликвидации социалистического строительства и к замене его какой-то своеобразной и, во всяком случае, враждебной пролетариату системой "красного милитаризма"». Письмо Ворошилов, однако, предпочел не отправлять лично адресату, а огласил на расширенном заседании Реввоенсовета. Это возмутило Тухачевского. 30 декабря 1931 года он обратился с посланием к Сталину: «Формулировка Вашего письма, оглашенного тов. Ворошиловым на расширенном заседании РВС СССР, совершенно исключает для меня возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности; например, я исключен как руководитель по стратегии из Военной академии РККА, где вел этот предмет в течение шести лет. И вообще положение мое в этих вопросах стало крайне ложным. Между тем я столь же решительно, как и раньше, утверждаю, что Штаб РККА беспринципно исказил предложения моей записки…»