Туннель к центру Земли
Шрифт:
Я мотаю головой.
— Просто я действительно занята.
Он тревожно смотрит на меня, словно заметил что-то пугающее: новую нехорошую родинку или стремительную потерю двигательных навыков.
— Я слишком стар, чтобы в который раз это выслушивать, и у меня еще сохранились остатки гордости, — говорит он и поворачивается, чтобы уйти, но у двери останавливается. — Впрочем, предложение поужинать действительно в любой день недели. Ну вот, теперь от моей гордости остались одни лохмотья, — добавляет он, выходя.
— Ты еще видишься с доктором? — спрашивает мама по телефону.
— Нет, — отвечаю я.
— Очень
— Я думала, на твой вкус он староват.
— Староват, — не отрицает она. — Но он врач, и тебе в любом случае нужно бросать этот ужасный музей. Так что он мне вполне подходит.
— Я больше с ним не вижусь.
— Ты уже говорила, а я тебе ответила, если, конечно, ты меня слушала.
В четверг перед закрытием я вдруг понимаю, что сегодня не было доктора! Я разочарована, но не хочу в этом признаться. Не важно, что я отклоняла его приглашения; мне нравилось знать, что он гуляет по второму этажу, пока я сижу за конторкой. Внезапно мой мир пустеет, и я пытаюсь заполнить пустоту сарояновским хламом. Именно так, «сарояновским хламом» я называю коллекцию в разговоре с одним из членов совета директоров.
— Хлам — не синоним всякой всячины, — замечает он, осторожно кашлянув. — Побрякушки, безделицы, вещицы, но только не хлам.
Я немедленно поправляюсь. Пауза, затем он спрашивает:
— Вы ведь не называете экспонаты хламом при посетителях?
Я уверяю его, что при посетителях я пользуюсь официальным наименованием.
— Если мы сами будем называть наши экспонаты хламом, чего ждать от чужих? — вздыхает он.
Проходит неделя, но комната по-прежнему заставлена ящиками с камнями, мешками с резинками, скрепками в разной степени гнутости и алюминиевой фольгой, которой хватит, чтобы оклеить стены во всем музее. Я до сих пор не знаю, как подать эти вещи. Для меня это хлам и ничего больше. Прочие экспонаты, какими бы странными они ни были, хотя бы доставляли мне чувство эстетического удовлетворения, пусть и слабое. Трудно быть куратором выставки, если экспонаты тебя не вдохновляют. В подвале я соорудила прозрачные ящики размером с ванную и поместила туда сарояновский хлам, развесив над ящиками ярлычки с простыми надписями: «Камни», «Резинки». Меня не радует результат, но когда в комнату с вечным пропуском входит доктор, мне становится легче. Он недоуменно оглядывается:
— И ради этого вы отказывались со мной поужинать?
Я краснею и начинаю выпихивать мешок с резинками на середину комнаты.
— Вы носите заколку, — говорит он, и я касаюсь рукой волос, убеждаясь, что он прав.
— Вас не было на прошлой неделе, и я гадала, придете ли вы сегодня.
Он зачерпывает пригоршню скрепок и встряхивает их в ладони.
— Одна пожилая пациентка поскользнулась в душе, и я не мог ей сказать, что ухожу, потому что добиваюсь расположения женщины, которой нет до меня никакого дела. Мне запретят практиковать.
Я выдвигаю на середину комнаты два стула, и мы сидим посреди коллекции Сарояна. Я говорю, доктор слушает.
— Я понимаю, это звучит глупо. Я должна всего лишь разложить экспонаты в определенном порядке, но меня не устраивает то, что получается. Хлам остается хламом.
— С определенной точки зрения все на свете хлам. Музеи забиты хламом предыдущих цивилизаций, разве нет?
— Наверное. Возможно, вы правы, но я никогда не понимала, почему люди хранят вещи. — У меня такое чувство, словно на лице размазалась тушь.
— Ведь вы все еще носите мою заколку?
— Всего неделю. Могу и снять.
— Или оставить навсегда. А я могу подарить вам что-то еще, и вы примете подарок А еще я могу делать вам подарки снова и снова, целые ящики подарков.
— Но зачем они мне?
— Затем, что это я их вам подарил. Потому что вы мне очень нравитесь. И потому что я нравлюсь вам, и вам приятно видеть мои подарки и вспоминать обо мне.
— Я нравлюсь вам только потому, что нашла те вилки!
— А я ведь не всегда таскался в ваш чертов музей каждый четверг. Вилки были там и до вас, но я заходил сюда не часто. И я не испытывал никакого удовольствия от созерцания этих вилок, а потом появились вы за своей конторкой, и все изменилось. А сейчас мне хочется, чтобы мы чаще бывали вместе и стали ближе.
— Не знаю, все так непросто.
Неожиданно доктор вытаскивает резинку из мешка, прицеливается, оттягивает, и, не успеваю я увернуться, как резинка стукает меня по лбу. Рука инстинктивно тянется к ушибу.
— Господи, больно же!
С улыбкой на лице доктор медленно тянется за следующим снарядом, и я бросаюсь к мешку и сую туда обе руки.
— Кажется, мы слишком увлеклись, — начинает доктор, но я уже запускаю в него резинку.
— Господи, а ведь и правда больно! — восклицает он, потирая шею, и тут еще одна резинка бьет его по щеке.
Следующие несколько минут метательные снаряды летают по комнате во всех направлениях, пока мы оба не выбиваемся из сил. Я смотрю на пол, усеянный резинками, и понимаю, что этот хаос обыденных вещей именно то, что нужно. Я зачерпываю еще пригоршню резинок и швыряю себе под ноги.
— Вы не заболели? — спрашивает доктор.
Я мотаю головой и прошу его опрокинуть мешок на пол.
Он послушно выполняет мою просьбу.
— Ну вот, кажется, то, что надо, — удовлетворенно замечаю я.
Доктор остается со мной до утра, расставляя камни и цепляя скрепки в гирлянды. Он спокойно выслушивает мои указания, только все время улыбается. Когда наступает утро, мы сидим посреди комнаты в центре хаоса. Нас окружают причудливые холмы и пирамиды из камней. Натянутые резинки ждут малейшего прикосновения, чтобы выстрелить. Гирлянды из тысяч скрепок протянуты между стенами, алюминиевая фольга на полу нежно шуршит под ногами. В таком виде предметы наконец-то обретают форму. Кажется, будто в комнате что-то взорвалось. Вещи достигли критической массы и обрели смысл. Мы живем с ними, ходим мимо, и случайность их сочетаний становится частью нас. Теперь я понимаю, как приятно позволить какой-нибудь банальности заполнить твою жизнь, чтобы ты оглянулся и сказал: «Это мое, мне это нужно».
Рука доктора лежит у меня между лопатками, и я опираюсь на нее. Он целует меня, медленно и осторожно, и я не отворачиваюсь. Он целует меня снова, и я снова отвечаю на поцелуй. Я безропотно следую за его движениями, радостно предвкушая продолжение.
11. НАИХУДШИЙ ПРОГНОЗ
Я служу в фирме «Наихудший прогноз». У меня степень по катастрофоведению, полученная в маленьком колледже на северо-востоке, где я изучал всевозможные варианты наихудшего развития событий. Я — доверенное лицо вероятности. Я прихожу в парки аттракционов, вбиваю цифры в компьютер и выдаю статистику: сколько человек погибнет, если при эксплуатации аттракциона произойдет то, что мы называем наихудшим сценарием несчастного случая.