Шрифт:
Annotation
Где-то далеко, а может быть и близко, есть мир, над которым взошла фиолетовая луна, или, вернее, Фиолетовая Луна. А дальше произошло очень многое, ведь Фиолетовая Луна всегда меняет всё вокруг до неузнаваемости. По крайней мере до тех пор, пока не перестанет светить. В ПРОЦЕССЕ НАПИСАНИЯ. ПОСЛЕДНЕЕ ОБНОВЛЕНИЕ: 29.08.2017
Гельвич Ростислав Реональдович
Гельвич Ростислав Реональдович
ТУРБО РАЙДЕР
Где-то далеко, а может быть и близко, есть мир, над которым взошла фиолетовая луна, или, вернее, Фиолетовая Луна. А дальше произошло очень многое, ведь Фиолетовая Луна всегда меняет всё вокруг до неузнаваемости. По крайней мере до тех пор, пока не перестанет светить.
Нулевая глава
Люди просыпались, вставали с кроватей, чистили зубы, или не чистили их, потому что некоторые с кроватей не вставали, а оставались лежать, ведь им не нужно было никуда идти. Солнце взошло и день начался.
С утра неизвестный рабочий прошёл за свой станок, закрепил заготовку на противоположных друг другу штырьках, приготовил резец, запустил огромную машину и сразу же перестал быть неизвестным рабочим. Точнее, он перестал им быть сразу же, как пришёл на завод - работа должна раскрывать человека, и его она именно раскрывала. Громкий звук работающего механизма, вой, казался ему пением сирены, прекрасным в своей трубности. Можно ли было известного рабочего назвать одним из тех, кто поддался этому пению и шёл на него всю свою жизнь, зачарованный? Рабочий об этом не думал, но знал это внутренней сутью души своей, как знали и все его друзья, работавшие с ним в этом цехе и в других тоже.
Рабочий сосредоточенно обрабатывал заготовку... как же он изменился! Он шёл на заботу пожилым человеком, но кем же он был сейчас - разве не богом? Богом Машины: огромной, грозной, воющей и вопящей, кричащей на понятном одному ему лишь языке, её единовластным повелителем... Между машиной и человеком образовалась связь, и не было в мире ничего, что было бы подобно этой связи.
Начав с утра, рабочий остановился лишь когда услышал гудок к обеду. Две трети нормы успел сделать. Обычная для него данность, ничем не выдающаяся.
– Горазд же ты работать, Михалыч.
– начальник цеха, оказывается, всё это время стоял за его спиной, мужчина тоже пожилой и грузный, но тоже родственный ему по духу, что, безусловно, ощущалось.
– Всё. Две трети сделал. Двести двадцать штучек закончил, да. Сейчас - шабаш, обедать пойду. Думаю, полторы нормы к концу смены точно будет!
– рабочий снял кепку и утёр пот: сначала на лбу, а потом в усах. Было в этих движениях что-то гордое, но не горделивое, - Жить оно ведь, Семён, хорошо! Хорошо ведь жить, правда?
Начальник цеха похлопал своего лучшего подчинённого по плечу, через грубую спецовку ощутив ещё не успевшие расслабиться мышцы плеча.
– Так и стоит жить... Пойдём со мной, Михалыч, вместе пообедаем, покалякать надо.
Они пошли вместе, разные, но похожие друг на друга.
– Что у тебя дома творится?
– начальник цеха прищурился строго, но без злости, - Слышал я, опять твоя бушует?
Рабочий поморщился и прихлопнул ладонью о ладонь.
– И твоя правда, Семён, бушует. Говорит, чтобы я на пенсию шёл; "стажа у тебя - мол - полно, старый пень, травма есть рабочая, грыжу тебе вырезали, а что же ты - ходишь и ходишь, работаешь и работаешь!"
– Так чего в самом деле?
– начальник смены сказал это без искренности, потому что должен был сказать эти, в какой-то мере кощунственные, слова. Он продолжил, - Ведь действительно...
– Не в самом деле. Не действительно, - рабочий захотел сплюнуть, но не стал делать этого, уважая труд уборщиц.
– Не по мне это, Семён. Я ведь тут сразу после техникума. Я - это и есть часть завода, часть цеха... Кто я без вас, без этого труда?
Рабочий остановился, осознав что-то очень важное.
– Вот ведь оно как, Семён. Труд. Она же, как ты сказал... слово на мешок похоже... м... ме...
– Мещанка?
– подсказал начальник цеха.
– Именно, Семён! Она не понимает! Труд - он раскрывает человека. Вот работаю я - и разве не становлюсь лучше? Так ещё и всё лучше делаю! Страну, по сути, мир вокруг себя, такая вот штука, Семён! А она хочет, чтобы я от всего этого ушёл? Она же... да я же человеком быть перестану!
Небо полыхнуло красным, солнце засветило сначала ярче, а потом тусклее. На несколько секунд сквозь побледневшую синеву проглянула, ставшая гораздо больше обычной, фиолетовая огромная луна.
Семён и Михалыч посмотрели друг на друга. Оба они внезапно очень многое поняли. Они кивнули друг другу - слов не требовалось, и ушли в заводскую столовую.
Тем же вечером, ближе к ночи, когда завод опустел, они оба вошли в цех. Семён нёс в руках остро наточенный топор. Михалыч на плече - грязный мешок, брыкающийся и пытающийся вырваться. Подойдя к своему станку, Михалыч опустил мешок, развязал его, приспустил вниз, чтобы открыть голову жены. Та смотрела злобно и испуганно. Семён подошёл к ней, ударил её топором в голову. Дальше Михалыч забрал у него топор, разделал жену: отрубив ей руки, ноги, голову, вырубив матку, отрубив груди, вырубив грудную клетку и позвоночный столб.
Потом рабочий подошёл к станку и закрепил отрубленную ногу на противоположных друг другу штырьках.
Иль проснулась ночью, но уже перед началом утра. Такое всегда происходило, когда с ней был Арно... сейчас он спал, уже раскинувшись на кровати и тихо посапывая, хотя засыпал прижав Иль к себе.
– Никогда не отпущу тебя. Никогда-никогда. Я так по тебе скучал...
Иль улыбнулась, вспоминая то, что было всего несколько часов назад. С воспоминаниями пришла и боль в теле - приятная боль, что всегда остаётся после мужской необузданной ласки. Обнажённая, она поднялась с кровати. Сразу же мурашки побежали по спине. Иль решила, что нужно закрыть окно.