Турция. Записки русского путешественника

Курбатов Валентин Яковлевич

*

Мы еще и думать не думали о памятнике, а разве о том, как вновь привиться к византийской лозе Николая Чудотворца, призвать его в переломный наш час. Но, видно, на глубине узелок завязался, и мы эту землю в душе держали крепче, чем нам самим казалось в те нетерпеливые дни. Скоро этот росток должен был проклюнуться…

Борьба Церквей за покровительство Святителя все длится. Я не спрашивал, но уверен, что католики здесь уже служили, как служат они в Эфесе, в храме Девы Марии, и в Антиохии, в храме Апостола Петра.

И Святитель все меняет на иконах кардинальскую тиару на православную митру и посох епископа на Евангелие и меч, а апостолы

Андрей и Петр, обнявшиеся на образах в константинопольских храмах, все не могут обняться ни в Риме, ни у нас, хотя они родные братья и Господь не зря позвал их обоих: «…идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», чтобы они теперь собрали в единство тысячу лет назад разошедшиеся братские Церкви, которые они возглавляют. Вот и Святитель все делится Церквями ревниво и осторожно, хотя тоже приходит во все страны к детям и взрослым и творит чудеса на воде и суше, не разбирая границ, чтобы мы вспомнили Миры поры нашего единства. И разбитая гробница все взывает к нам своей пустотой, все требует прозрения души, все смотрит в сердце с явным вопросом, ответ на который только в преображении себя и в очищении нашей замутненной политикой и историей, слишком умной, и слишком расчетливой, и слишком паспортно прописанной веры. Христианство вообще есть непрерывное движение, становление, диалог с недремлющей философией, а не самодовольство готовых ответов, иначе из веры сильных оно становится религией немощных.

Именно в этот третий, на этот раз майский, приезд руководитель нашей экспедиции Б. И. Царев предложил Фонду Санта-Клауса установить в Мирах через полгода, а именно 6 декабря 2000 года, на стыке тысячелетий и в день памяти Святителя по старому стилю новый памятник — Николаю Чудотворцу, победителю народов.

Обе стороны не думали о Церкви, о том, решится ли православная сторона поставить памятник Святителю в мусульманской стране и решится ли мусульманская этот памятник принять, потому что политологи все чаще цитируют Хасана Гюзеля, председателя партии Возрождения, что XXI век будет «тюркским веком», лидера партии «Рефах» Неджметтина Эрбакана, что пришла пора «тюркско-исламского синтеза», и многих других турецких политиков. И все как будто против нашего дела.

Было отчетливо видно, что все поступало в волю Святителя.

И уже все лето 2000 года только и разговоров было о том, кто осуществит задуманное, как посмотрят на светскую инициативу официальные лица Церкви. Покойный митрополит Питирим, посетив мастерскую скульптора Григория Потоцкого, работавшего над образом, одобрил и благословил бронзовый образ Святителя, но попросил не афишировать сказанное им.

Наконец глубокой осенью скульптуру отлили. Для отправки монумента в Анталью соорудили ящик-саркофаг, перегородивший мастерскую. И написали адрес, когда Фонд «Синергия» устроил представление собирающегося в дорогу памятника. Днем его освятил духовник русской армии, прошедший первую чеченскую войну с наперсным крестом на георгиевской ленте и автоматом, знавший плен и страдание игумен Киприан, которого и теперь еще товарищи по боям зовут Пересветом. А вечером сошлись друзья Фонда и галереи, знатоки истории культуры Малой Азии и Византии, писатели и журналисты. Московскую патриархию, Отдел внешних сношений представлял отец Дионисий Поздняев, направленный с нашей делегацией в Турцию по благословению Святейшего Патриарха.

Никола стоял на низком постаменте на полу чуть повыше нас и был спокоен и внимателен, благословляя и поднимая вместо Евангелия Владимирскую икону Божией Матери

как знак любви и мира. В крестчатой фелони, которые так любят на святителях древние иконописцы, с простым, без «тонкого шитья» омофором, он был беден и в этой бедности близок и понятен. Кажется, его приняли все.

Через несколько дней — пораньше нас — Святитель отправлялся в Миры, и дорога его оказалась легка, несмотря на таможни, тяжесть груза, «цветной металл». Скульптор отправлялся вместе с работой — предстояла разработка постамента, подготовка монтажа, планировка площади. Мы — несколькими днями позже.

У храма кипела работа: мостили пешеходную зону, сажали цветы. Постамент под Николу уже плыл тяжелым трехпалубным кораблем и ожидал «капитана». Прошли с батюшкой, с отцом Валентином, в храм. Пол вымыт. Свежо, чисто, тихо. Хорошо здесь помолчать о своем, постоять на коленях в молитве о дне и доме, о совершающемся деле, о нашем общем вразумлении. И опять, не заслоненные толпой, выступили со стен лики мучеников и святителей с вопрошающе ясным взглядом. Юноши, средовеки, старцы вышли навстречу, чтобы побыть с тобой вместе.

А когда мы покинули храм, уже подвезли и памятник. Святитель лежал в деревянном своем саркофаге, опутанный веревкой, и глядел в небо, пока турки заглядывали через край и рассматривали его. Скоро его начали поднимать. Батюшка слетал в машину и принес Евангелие, которое и положил между статуей и постаментом, в «духовное основание».

Кран подхватил и понес статую в небеса. И тут священник заметался: «Покропить-то!» Опустили. Опять к машине.

Я за ним. Он скорее на себя облачение, епитрахиль, я — воду с кропилом. И опять Святитель в небеса, к уже темнеющему небу и проступающему месяцу. Батюшка осенил памятник крестом и запел величание.

Как и было задумано, скульптура начала медленно поворачиваться (надо было проверить механизм), освящая все стороны света, и батюшка пошел за ней, провожая монумент нашей веры тропарем. Месяц засветил ярче, ревниво напоминая о вере страны, избравшей его своим символом. С ближнего минарета грянул призыв к последнему дневному намазу…

*

И вот ночи как не бывало. Утро сияло. Горы синели. «Море смеялось».

Опять их хотелось описывать. Опять казалось, что видишь вершины впервые.

Город уже был возбужден, праздничен. Флаги кипели. Святитель в черном, но днем уже не так тревожен, как вчера, хотя в этой монашеской спеленутости все равно слышалось беспокойство. Греки уже служили утреню. Свечи пылали, ветви мирта устилали пол. Владыка Хризостом, митрополит Мир Ликийских, на горнем месте, на верхней ступени амфитеатра, казался репетицией статуи. Канонарх пел со сладостной восточностью. Слепили белые ризы священства — летуче легкие, всех делавшие молодыми. Отец Валентин стоял у жертвенника чуть смущенно, но уверенно, а скоро уже гонял ретивых телевизионщиков, залезавших далее должного. Отец Дионисий слился с греками неразличимо.

Наш вчерашний «иконостас» оставался на месте. Хоругви, привезенные отцом Валентином, собирали алтарь воедино. Образа, поставленные греками, горели любимыми карминами. Было немного шумно, текуче, улично, хотя никто особенно не ходил. Скоро, впрочем, я погрузился в свою молитву. Свеча наплывала и горячо капала на пальцы, на минуту сбивая мысль… Хризостом вышел после Евангелия со словом о Николае, и можно было по частоте поминания слоеч «Николаос» догадаться, что он говорит о его нынешней борьбе в мире, и говорит с поэтической ритмичностью, нанизывая эпитеты.