Турция. Записки русского путешественника
Шрифт:
А улица уже кипит, микрофон считает по-турецки, флаги плещут. Святитель уже переоделся в белое и летит в вышине ослепительным ангелом над площадью, флагами, греками, разгоревшейся торговлей.
*
Не буду описывать открытие. Оно неизбежно должно было быть трудно, потому что слишком различались задачи участников события. Греки держались в стороне, потому что инициатива проистекала из Москвы, а отношения двух патриархов осложняли трения из-за приходов, устремившихся под омофор Константинополя. Фонд Санта-Клауса же хотел, чтобы открытие не состояло из одной религиозной тематики.
Мы должны были отстоять Святителя и в то же время не
Переводчица Фонда пошепталась с ведущим в легкой рубашке и джинсах. Он опытно и осторожно взглянул из-под тонких очков на нашу делегацию, на хоругви, которые мы принесли из храма, и праздник открылся.
Скульптор Григорий Потоцкий восславил Турцию и Россию, Миры и Москву, дело духовного образования и единства.
Отец Дионисий поблагодарил владыку Мир Ликийских от лица Московской патриархии и напомнил, что Николай не зря по-гречески Николаос — победитель народов, что он за века христианской истории одолел своим милосердием многих и сейчас этим памятником опять напоминает им, что мир стоит любовью.
Я сказал, что, по русским меркам, совсем недалеко от Мир в Вифлееме две тысячи лет назад родился Спаситель мира, научивший, что в Боге нет ни еврея, ни турка, ни русского, ни немца, а все мы братья и сестры и что вернее всего этот урок усвоил и передал Мирам и миру Николай Угодник, который ныне возвращается домой не Санта-Клаусом и Дедом Морозом, а тем, кем был и кем служил народам вернее всего — Чудотворцем.
И наконец…
Часы на городской площади показывали, что до конца тысячелетия остается 25 дней, 10 часов, 54 минуты. Покрывало пошло, потекло белейшим млечным потоком. Казалось, оно было бесконечно и струилось медленно и легко. Сверкнул нимб, и Святитель двинулся посолонь, как шли, бывало, крестные ходы, благословляя свой постаревший неузнаваемый храм, соседнюю мечеть, чьего назначения он не знал, новую площадь, все свои родные неузнаваемые Миры, корреспондентов, прохожих, губернаторов и детей, мусульман, православных и протестантов. Наш знакомый Мелетиос улыбался из толпы. Добрый болгарский пастор Илия, с которым мы познакомились накануне, подошел поблагодарить нас за памятник, за то, что возвысили посреди чужой веры, но тех же Господних людей, имя Иисусово, которое, кому надо, непременно услышит даже без перевода — самим сердцем. Лицо Илии светилось, ему было искренне хорошо…
А у памятника фотографировался на память с русским батюшкой константинопольский отец Мелетиос, и подтягивались понемногу другие греческие священники, потому что политика осталась где-то вне этого, а здесь торжествовали служением Николай Чудотворец и общность христианского дела.
Теперь я думаю о случившемся как о чуде. Мы отправились в путь с истоков Волги, а оказались у Истока более древнего — не Церкви только, но самого человечества. У одного из древних богословов справедливо сказано, что всякое существование и все безмерное движение жизни и любви обретает свое начало в Отце и только потом, проникаясь Духом Святым, становится лицом в Сыне. И настоящее богословие не в толковании учения, а в приведении к этому великому утверждению жизнью и милостью, что по-особенному умел делать Святитель Николай.
Он, как Иаков в романе Т. Манна «Иосиф и его братья», служил Богу, далекому от покоя и житейских удобств, Богу помыслов о грядущем, и потому сам находился в непрестанном движении, чтобы успеть туда, где человек устал и
Оказалось, что это не мы открыли памятник, а он — нас, послужив нашим путеводным указанием, чтобы пребывали начеку, лучше слышали биение сердца и понимали: христианская история не то, что было, а то, что вечно есть и что непрестанно ждет нашей готовности выйти в путь и уже не останавливаться…
Может быть, Василий Васильевич Розанов был прав, когда говорил, что Блок просто не различил в метели, что впереди двенадцати шел не Христос, а Никола Угодник?
Мы все уезжаем в чужую страну из своего времени и привозим с собой суету, часто оскорбляя руины празднословием и надменностью живых перед мертвыми. Но возвращаемся мы все-таки немного другими, узнавшими если не всю тайну времени, то его настоящую длительность. Возвращаемся, словно коснувшись тени древа жизни, побывав на минуту в этой сени, где нет вчера и завтра, нет человеческих границ, а есть таинственное чувство сверстничества со всеми событиями мира, словно ты сам их отец, и сын, и внук, и они приручены твоим сердцем и являются частью тебя и только в тебе и живут. На одной из дорог ты непременно догадаешься, что все, что случилось в мире, — случилось с тобой и ради тебя, и живо только в тебе. Этим чувством нельзя жить долго, но, однажды коснувшись его, уже не вернешься в оставленный день, потому что над ним распростерта Господня рука, короткое касание постоянства, которое просветит минутное вечностью. И все рождения и смерти цивилизаций короче одной человеческой жизни, короче одного правильно понятого дня, которому нет конца. Но чтобы понять это, надо сделать шаг и пройти эти дороги, коснуться этих камней, согретых руками человека и Бога.
Там чувствуешь, что плоти нет и вместе — все плоть, нет времен и вместе — времена, нет мужского и женского и все — слишком мужское и женское. Там вытекают из рая реки Тигр и Евфрат и не заходит месяц, а снесенный историей крест напечатлен на небесах и благословляет тебя. Там вечный прибой сменяющихся цивилизаций спокоен и ровен, как мощное врачующее дыхание «Срединного моря всея земли», ставшего колыбелью нашей религии и хранящего в своем мерном дыхании молодое чувство вечно длящейся жизни и воскресения.
Там остро понимаешь, что конец мира — это или затмение нашего разума, не увидевшего колыбели покоя, для которой нас надо разбудить силой. Или общее радостное сотворчество с Богом и вечная радость, оправдывающая собой и воскрешающая всех мертвецов, кто в слепоте слишком тесного земного счисления, в страдании или эгоизме дня не успел узнать навсегда освободившей нас Истины христианства.
Часть VI
Византийское русское сердце
Окно перед Пасхой
Лев Николаевич Толстой писал: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так… как мы бежали, кричали и дрались… Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба».
Когда долго живешь, понемногу начинаешь понимать, что всякий день тебе урок и школа. И у нее своя система. Раньше положенного ничего не узнаешь. Вырасти надо для понимания.
Снова я после трехлетнего перерыва съездил в Турцию. Надо было проверять и уточнять написанное прежде, дополнять недостающие главы книги. Вернулся — и вперед: писать!