Турция. Записки русского путешественника
Шрифт:
Но центром собрания остается бережно охраняемый прекрасный нумизматический отдел, лучше всего свидетельствовавший о кипящей здесь вселенской торговле всех веков и империй. Перед каждой витриной мнится бедный пушкинский скупой. Это настоящий пир алчности и расточительности, жадной денежной поэзии («Какой волшебный блеск!»). И почему-то именно тут вспоминается самое короткое из обращений Откровения: «Знаю твои дела… и нищету (впрочем ты богат)». Наверное, из-за провокационного сопоставления нищеты и богатства, которые в духовном смысле часто меняются местами.
Игнатий Богоносец нашел здесь по пути в Рим самый сердечный прием. Сюда к нему съезжались эфесяне, магнесийцы,
Его ученик — Ириней Лионский — один из отцов Церкви, тоже родом из Смирны, оставил потом чудесный портрет Поликарпа, описав, как тот во время беседы обычно ходил взад и вперед (ведь он знал апостола Иоанна и через него видел Слово Жизни, и это счастливое воспоминание не давало ему усидеть). И как он вскрикивал и затыкал уши, когда ему говорили о гностиках: «Боже, и Ты сохранил меня, чтобы я слышал это!», и бежал от места, где услышал противное Богу. Удивительно живо! И то, что он был горяч в порывах, но не в рассуждении, и что любил цитировать своего земляка Гомера.
Сколь это отлично от нашего академического богословия и учительства! Сколь подлинно и всегда юношески трепетно! Как и Игнатий, он носил Бога в себе, и эта богоносность и давала им убедительность и силу любви, с которой они торопились не осудить противника, а принять его в свое сердце. Игнатий Богоносец казнен при «милосердном» Траяне. Поликарп возведен на костер при Марке Аврелии. Его казнили, обвинив в «безбожии». Народ торопливо, с жадным нетерпением собрал дрова и хворост. («Это он учит не приносить жертвы и не кланяться богам. Смерть безбожнику!») Люди были уверены, что делали «святое дело» — спасали свою веру. Огонь взвился корабельным парусом. Святой в середине был недвижим, и лицо его сияло любовью — кто знает, в последнее мгновение не вспомнил ли он укрепляющее слово апостола Иоанна из послания ангелу Смирнской церкви: «Будь верен до смерти…»
Где это происходило? Где казнили двенадцать филадельфийцев и юного Германика? От театра не осталось и следа — землетрясения, войны, переселение народов. От величия древнего города — тоже. Жадная Новая Европа смела все. Только агора в центре вновь подняла десяток прежде поверженных колонн и открыла сбереженное землей чрево подземной жизни — циклопических водоводов и стоков. Вода и сейчас мерно течет в царственных арках. Каменные львы с отбитыми лапами напрасно грозят зевакам. Безглазая Деметра равнодушно провожает садящееся солнце. Такой же безглазой видел ее Поликарп, и так же, очевидно, пели тогда в капителях скворцы, готовясь лететь домой к земле, которая еще не ведала своего имени — Русь.
И теперь я гляжу на этих скворцов дома и вспоминаю Смирну — горячий закатный водопад черепицы с гор к морю, строй колонн на опустошенной агоре. И двух великих отцов церкви, исповедников и мучеников, которые из святцев вернулись в живую горячую реальность и стали близки сердцу, как близки родные, много определившие для тебя люди.
Когда выбрались из города, уже пошли зажигаться по предгорным деревням огни. Когда еще нет настоящей тьмы и небо еще удерживает последний свет скрывающегося солнца, эти огни особенно уютны. И почему-то все вспоминаются толстовские «Казаки», тихий шелест станиц по вечерам, и чудится, что там
А в цивилизацию возвращает бесконечный сверкающий туннель в горах по дороге в Дидиму — река огней, машин, грозное мертвое фантастическое течение, будто в увертюре «Соляриса» Тарковского, и короткий укол ужаса: если на минуту в этой каменной ночи погасят свет… И под звезды вылетаешь с радостным вздохом: слава Тебе, Господи!
Часть VIII
Мертвые камни и живое слово
Между небом и землей
День заботливо свел три города, где античная культура памятливей христианской, и в этом крылся урок, словно что-то важное еще не было додумано, а понять это требовалось немедленно. Почему же пала такая великая, властная, украшающая человечество культура, почему эти прекрасные, гордые камни после Рождества Христова уже не питали полководцев, императоров, мудрецов и героев? Ответы истории вроде бы известны. Их не зря осмысливали Моммзен, Гиббон, Тойнби. Но все равно ответа просит своя «частная» душа. Легко судить по учебнику. Труднее, когда видишь перед собой руины таких храмов, до которых человечество уже не поднимется. Дело рук таких мастеров, которые могут быть вскормлены только великим духом и небесным пониманием красоты, совершенство такой подлинности, на которое, кажется, не могут поднять руку никакая злая мысль и воля.
В Дидиме встанет в центре города храм Аполлона. Глаз, уже как будто приученный Ассосом, акрополем Пергама, сардийской Артемидой, не должен удивляться: колонной больше, колонной меньше… Однако потрясенный ум молкнет и даже на минуты испытывает неприязнь к неисчерпаемости величия, словно просит пощады.
Тут только внутренне вскрикнешь, когда колонны не соединят, а раздавят небо и землю, и у тебя отяжелеют глаза перед необъятностью. Нельзя охватить все разом: могучую поступь колонн, слепую тяжесть стен, мрачную пустыню внутреннего двора, которую не украсит и нежный, летучий, как арфа, портик малого храма местного, под стать дельфийскому, Оракула.
Оракул назовет здесь Александра Македонского Сыном Зевса и докажет, что умеет лестью выбить для города деньги на строительство святилища поталантливее наших экономических гениев. Оглянешься на лестницу, по которой только что сошел в этот Аид и Тартар (одни эти пугающие слова немного передают эту гнетущую силу), и побоишься, что не взойдешь обратно — так неуклонно она низвергается вниз, в одну сторону. Человеческий голос тут неуместен — только оракул и небо! Нечаянно вспомнишь Сардийскую Артемиду и улыбнешься — девочка она перед этим чудовищем. И сами горгоны Медузы, некогда пугающие с фризов тяжестью взглядов и змеиным клубком кудрей, после мрака двора круглощеки и безобидны, и ужас их детски театрален. Крылатые Зевсовы быки в капителях легки, будто бабочки.
На минуту бы воскресить все это в прежнем единстве и, наверное, многое понял бы скорее, но нынешние картинки реконструкций не передают масштаба и обессиливают воображение. «Наш» малый греческий храм стоит через дорогу. Он побелен и уже забыл свою византийскую генетику. Его давно сделали мечетью, и вместо креста на куполе посажен цветок четырех рупоров, скликающих к намазу. Поневоле отведешь глаза и постараешься лучше дослушать державную речь Аполлона, дочитать слово Великого Александра, получше вслушаться в не дающий покоя вопрос о причинах гибели великой культуры, пока дорога не выведет тебя к Милету.