Турция. Записки русского путешественника

Курбатов Валентин Яковлевич

Отсюда уходили в Троаду проститься с Игнатием Богоносцем епископ Дамас с двумя священниками и дьяконом. Наслушаться, укрепиться. Книг еще мало, и учение растет живым словом, и в нем хранит прямое Христово эхо. И потому уходящие в землю и воду тысячелетние камни Магнесии таинственно берегут силу веры тех, «кого убивают, а они живы, ничего не имеют, а всем довольны». И я понимаю, почему у меня как-то естественно выпала из памяти вчерашняя Гераклея, которую мы навестили после Милета. Мысль кружилась вокруг другого и пропускала «ненужное», чтобы сейчас восстановиться во всей яркости.

Гераклея, в сущности, «республика островная» — все храмы и монастыри с великими фресками, сбереженными водой и отдаленностью, укрывались от мира там,

но и собственно Гераклея на берегу не синего даже, а ультрамаринового озера Бафа не забыла ранней истории. Дорога летит вдоль озера, и оно поворачивается и так и эдак, уверенное, что на него нельзя налюбоваться. Маленькие оливковые рощи, загороженные от ветров скалами, тихи и покойны. Позвякивают бубенцами козы и редкие коровы без всяких пастухов — некуда им уйти — и не ведают, что пасутся в раю. Скалы все выше, камни чудовищнее. Двух- и трехэтажные глыбы брошены ленивой рукой Самсона или Геракла — такая в них человеческая осмысленность. А сама Гераклея уже больше село, чем городок. Тесно, пыльно, жарко. Овечьи загоны сложены из чудесных архитравов гробниц и колонн храма, от которого высится на мысу один мертвый остов. И сердце досадует, что можно бы сохранить его получше, ведь здесь был епископом Акила, ученик и товарищ апостола Павла по Эфесу.

Мужчины на площади попивают чай, женщины в поле, старухи ловят чужого человека, предлагая бедное рукоделие. Одна отправляет с нами крошечного внука, и он ловко ведет нас среди ора петухов, крика ослов, блеяния овец и горячего полдня к почти ушедшему в землю театру.

Ступени едва видны, и по ним без труда прыгают овцы. Не стоило бы и искать его, если б не знать, что здесь при стечении жителей Гераклеи игемон Помпиан, представляющий императора Домициана, пытал ученицу апостола Акилы христианку Севастиану. Ее строгали черепицей, чтобы потом бросить львам. Вот здесь — в сиянии солнца, в раю, где пасутся овцы и смеется, глядя на осла, мальчик. О ней никто здесь не помнит, но душа ее тут («их убивают, а они живы…»).

Городок, впрочем, не беспамятен. Мы встречаемся здесь в маленьком кафе у агоры с добрым самодеятельным археологом, который понял, чего ищет душа заезжего европейца. Даже по оформлению его заведения видим, что земля Гераклеи еще хранит настоящие сокровища. А когда он приносит альбом фотографий, снятых им в окрестностях, мы только вздыхаем, что нет у нас ни катера, ни долгих дней впереди, чтобы увидеть все эти острова, монастыри и храмы, сохранившие фрески, вполне соперничающие с фресками Каппадокии и Равенны, с фресками Константинополя и мозаиками Софии.

Слава Богу, эта Атлантида не затонула и озеро заботливо хранит свои сокровища от праздного любопытства и варварской руки равнодушного туриста. Теперь уж и сам этот любящий человек найдет способ оградить это чудо от враждебного вторжения, и дойдет еще до фресок рука и душа настоящего хранителя.

«График» после утренней Магнесии зовет нас в Эфес, уже родной по давней первой поездке. Город, основанный амазонками, воспитавший Праксителя и Скопаса, которые составили славу греческой скульптуре, умудривший Гераклита (в отличие от милетских коллег, считавших первовеществом мира воду и воздух, он таковым называл огонь). Открой только путеводитель, и здесь сойдутся сардийский Крез и Александр Великий, Нерон и Траян, чудо света Артемида Эфесская и обязательный со второго века Серапис, библиотеки и бани, фонтаны и театры… Но мы ехали не за этим.

Нам снова предстояло поклониться дому Девы Марии. По преданию, она провела здесь несколько лет под опекой апостола Иоанна и упокоилась, хотя из ее жития этого не следует. Ни жизни ее, ни тем более успения, совершившегося в Иерусалиме и собравшего апостолов, чтобы они могли свидетельствовать о чуде ее воскресения.

Как рождается предание? Как, вопреки истории и актам собора, является в Никее святитель Николай? Как появляется в Эфесе Дева Мария? Деливший с нами дорогу своим «Хазарским словарем»

Милорад Павич без улыбки пишет об одном из монастырских переписчиков, который в молитве очищает рот от чужих слов, пока у него не появляются свои, сначала зеленые и горькие, потом спелые. И тогда однажды он чувствует вдохновение и добавляет несколько слов к житию, которое переписывает, и скоро замечает, что его вариант для братии дороже и учительнее оригинала. Переписчик, как иконописец, — послушник небезупречный. Художник в нем иногда просит своего слова. И если это не своеволие, а Господне прозрение, он радостен Богу более прямого следования прежней правде. Он не сохранил, он преумножил данный ему талант.

Предание помнило Христово обращение с креста к апостолу Иоанну — «Се матерь твоя» и, когда находило его в Эфесе, уже не могло представить его там без порученной ему Спасителем Богородицы. И когда неграмотная немецкая протестантка, никогда не покидавшая своего городка, однажды увидела сон об этом доме в далекой стране и о могиле Богоматери, археологи не поленились проверить видение и скоро нашли дом, хотя пока не обнаружили могилы.

Предание человечнее и вернее истории. Оно поверяется не ею, а любящим сердцем. Дом Девы Марии стоит, итальянские монахи молятся в нем, греческие, коптские и русские иконы и молитва Богоматери приносят здесь исцеления, о чем свидетельствуют несчетные благодарные знаки под иконами и особенно трогательные детские пинетки, оставленные счастливой матерью в благодарность за чудо с ее ребенком. Вода колодца Девы Марии поит и врачует. И как теперь быть с житием, в котором нет эфесской главы?

И житие апостола Иоанна тоже отправляет его в Эфес только после иерусалимской кончины Девы Марии. Но здесь они уже неразлучимы. Он прожил в Эфесе долгую жизнь и сложил великую Церковь.

При Нероне Иоанн был увезен в Рим, сослан на остров Патмос, но когда он записал на Патмосе свое Откровение, то вполне осознавая, каково состояние окрестных церквей. Значит, прожил и до ссылки достаточно долго и интенсивно. Хотя о его прямой проповеди и учительстве документов нет, но при этом был так прям и искренен, что проявлял свою веру тотчас и без оглядки и, увидев, скажем, еретика Керинфа в бане, немедленно выходил из нее, чтобы не быть погребенным за нечестие этого человека. Впрочем, тут от путеводителя немудрено уйти к пересказу жития. А важно то, что держит в Эфесе, что зовет христианское сердце.

Высоко над городом, над единственной оставшейся от великой Артемиды колонной, с которой мирное семейство аистов глядит, как рядом трепещет запущенный ребятами змей, возносится храм Иоанна, ставленный благодарным Юстинианом. Прочитать его план без подсказки реконструкции трудно — так он был огромен, сложен, живописен. Но сердцу как-то и не до архитектурной тонкости, потому что в страже четырех колонн, как в кивории над престолом, здесь покоится сам апостол. Ты уже знаешь из Жития, что тела его здесь нет, что, по преданию, любимый ученик Христов взят живым на небо, но оно пребывало на этом клочке земли под стражей колонн. Великое сердце устало билось и умокло тут, чтобы до конца времен не смолкало Слово, которое было вначале и которое Бог.

Бог любил Эфесскую церковь за апостола Павла, три года учившего здесь с пламенем, который порой вызывал вполне южную реакцию кормившихся при храме Артемиды ремесленников, у которых он отнимал хлеб, мешая им тиражировать идолов. Бог любил эту церковь за апостола Акилу и за Луку, который и писал в этих краях иконы Девы Марии, еще раз укрепляя нас в правоте предания. И она благословляла эти изображения, расходящиеся по миру.

Вот и могила апостола Луки «странствует» по воле переписчиков. По житию, она значится в египетских Фивах, а по здешнему преданию — рядом, через дорогу от входа в музейную часть города в мавзолее, стоящем чуть наособицу. И одна из колонн мавзолея подтверждает верно изображением креста с тельцом под ним (ведь телец — символ апостола Луки).