Турмс бессмертный
Шрифт:
— Это известный скряга, самый жадный и самый бессердечный во всем Эриксе, но, поселившись здесь, мы хотя бы будем избавлены от непрошеных гостей.
Ведь этот священный город с приходом праздника весны оживает после зимней спячки, и до наступления осени, когда богиня опять уплывает на своем золотом корабле, местные жители только и делают, что стараются заработать на паломниках; все так и норовят обмануть приезжего, вытянуть из его кошелька последний грош. Богатые грабят бедных, бедные бедных, ибо нет такого богача, который не нашел бы здесь ценной вещицы на память, как нет бедняка, которому не уступили бы дешевого глиняного божка или приворотное зелье. Этих людей кормит храм, и если бы богиня однажды не прибыла к ним на праздник весны, они пошли бы по миру. Но веселая богиня закрывает глаза на то, что горожане обманывают приезжих, они же пользуются этим, так как дело того стоит. Ведь обманутые вновь и вновь возвращаются сюда к богине, конечно, поумнев. Вот так, было дело, и я, тогда молодая вдова, дорого заплатила за науку в этом городе. Теперь-то я женщина опытная, и меня не проведешь. Я не скрывал разочарования:
— Так нам придется дожидаться весеннего праздника? Жалко терять столько времени.
Но Танаквиль хитро улыбнулась:
— У Афродиты из Эрикса, как и у всех богов, есть своя тайна. С началом весны она со свитой прибывает из Африки на корабле с алым парусом. Но и зимой храм не пустует. Наоборот, как раз в пору затишья здесь бывают самые высокие гости и приносятся самые важные жертвы — когда не мешают шумные толпы паломников, моряки и торговцы. Ведь извечный источник богини остается на своем месте и зимой, и летом, и богиня всегда может прийти в храм, но лишь во время праздника весны является людям и купается в своем источнике.
Ее слова заронили в мою душу сомнения, и, взглянув в ее лукавые глаза, я спросил:
— Танаквиль, ты на самом деле веришь в богиню? Она запнулась, задумалась на миг и наконец твердо сказала:
— Турмс из Эфеса, ты сам не знаешь, что говоришь. Источник богини в Эриксе очень старый. Он старше греков, старше тирренов, да и финикийцев. Этот священный источник был тут еще до того, как богиня явилась финикийцам под именем Астарты, а грекам под именем Афродиты. Во что же мне и верить, если не в богиню?
От тепла пылающего очага я вышел во двор подышать ночной прохладой. В небе мигали мелкие весенние звезды, а горный воздух был напоен запахами земли и сосен. Из тьмы ночи выступали величественные очертания храма, и мною овладело предчувствие, что тайна, которой окружена богиня, глубже, нежели я ожидал.
2
Но на следующее утро все представилось мне в другом свете. В сумерках чужой город всегда кажется и больше, и загадочнее, чем среди бела дня. Так что, осмотревшись вокруг свежим взглядом, я нашел священный город Эрике довольно невзрачным. Я видел Дельфы, жил в Эфесе и помнил Милет — огромный город, которому не было равных. Чем же мог поразить меня этот храм с варварскими грубыми колоннами? Я вдруг почувствовал, что страшно одинок на этом свете и теряю веру в богов.
Танаквиль добилась, чтобы нас допустили в храм. Мы выкупались и оделись в чистую одежду, отстригли пряди волос с головы и сожгли их, а потом взяли наши дары и двинулись в путь. Храм стоял за городом, как крепость, в окружении горных круч, обнесенный стеной из глыб, высеченных из скалы.
Внутренний дворик святилища был довольно тесный, так что когда во время весеннего праздника богиню вносили в храм, восторженные толпы не могли следовать за нею. Жилища жрецов и служителей храма тоже выглядели скромно. Колонны храма, построенного карфагенскими зодчими, от времени и ветра были местами выщерблены, но колоннада у священного источника все еще не потеряла былого изящества, а плиты вокруг были выложены мозаикой из мелких кусочков мрамора.
Нам разрешили войти в храм и осмотреть дары и пустующее возвышение в нише богини. Два жреца с кислыми лицами провели нас по храму и приняли наши подношения без слова благодарности. Среди выставленных даров мы не заметили особых ценностей, не считая нескольких больших серебряных чанов, но жрецы объяснили, что сокровища богини и ее дорогие облачения спрятаны до ее прибытия в хранилище.
Пока все это было подобно осмотру любого другого общественного здания. И лишь когда мы дошли до источника и голуби богини, потревоженные нами, взмыли ввысь, я ощутил близость божественной силы. Источник, большой и глубокий, был до половины заполнен водой, темная неподвижная гладь которой отразила наши лица. Рядом из земли выступали вековые островерхие глыбы, окруженные колоннадой. Жрецы уверяли, что потерявшему мужскую силу достаточно дотронуться до одной из этих глыб — и он тут же обретает ее вновь.
Жриц в храме мы не видели. Наши проводники пояснили, что те приплывают вместе с богиней весной, чтобы совершать известные обряды и обслуживать самых взыскательных гостей, а осенью снова отбывают в свите богини. Впрочем, Афродита из Эрикса не одобряет такого рода жертв в стенах своего храма. Довольно того, что это происходит в городе. Ведь летом сюда со всех концов страны прибывают толпы доступных женщин, которые ставят вдоль городской стены да на склонах горы шалаши из листьев, принимая там моряков и прочий люд.
Вечером Дориэй и Танаквиль снова отправились в храм, собираясь провести ночь в ожидании богини, и вернулись только утром. Они прошествовали мимо нас, крепко обнявшись, не спуская друг с друга глаз и не отвечая на наши расспросы. Оба тут же легли спать и проспали до вечера. А когда стемнело, в храм по их примеру пошли Микон и Аура. Дориэй же проснулся и приказал приготовить ужин; он называл Танаквиль голубкой Афродиты и признался мне, что хочет на ней жениться.
— Во-первых, — загибал он пальцы, — Танаквиль — прекраснейшая из женщин. Я и раньше так думал, но в храме Афродита коснулась ее — об этом сказало мне засиявшее, словно солнце, лицо Танаквиль, ее всепоглощающее, подобно пламени, тело, и я понял: для меня она отныне единственная женщина в мире. Во-вторых, она сказочно богата. В-третьих, благодаря своему знатному роду и прежним бракам она имеет множество полезных связей в здешних местах; покуда она их по-женски недооценивала, но мне удалось пробудить в ней честолюбие.
Я открыл рот, чтобы возразить ему, но он опередил меня:
— Я знаю, что ты хочешь сказать… Подожди, скоро она вставит себе зубы. Впрочем, если ты не веришь мне, то не можешь же ты не верить знамению! Две маленькие птички, которые свили гнездо в моей хламиде в Сегесте, — это, конечно же, Танаквиль и я. Мы тоже совьем гнездо в Сегесте, и не какое-то там маленькое птичье гнездышко, а гнездо орлов.
— О боги! — воскликнул я. — Ты и впрямь хочешь взять в жены эту финикийскую старуху, которая годится тебе в бабки? Да ты помешался!
Но Дориэй не рассердился, только сочувственно покачал головой и спокойно сказал:
— Сам ты помешался. Должно быть, какая-то злая сила помутила твой взор, раз ты не видишь, как прекрасны черты Танаквиль, какие у нее лучезарные глаза и какое пышное тело.
С горящим страстью взглядом он встал, расправил плечи и объявил:
— Ну, да спорить с тобой — значит только даром терять время. Моя голубка, , моя Афродита, верно, уже заждалась меня, примерив новые зубы.
Видя его пыл, я было даже испугался за Танаквиль, но от этих мыслей меня отвлек хозяин дома, который рассказал, что за все время под его кровом лишь один постоялец умер от любви: чрезвычайно толстый греческий купец, которого подговорили съездить в Эрике его соперники из Занклы. Потом они сообща купили серебряный венок и послали его в дар Афродите.