Туунугур
Шрифт:
Голубев смерил его презрительным взглядом.
– Преподаватели! Никакого понимания жизни.
– А, так у вас припасено, - стушевался политолог.
– Так бы и сказали.
Музей находился в правом крыле ДК "Геолог". Голубев открыл ключом деревянную дверь с облупленной белой краской, прошёл по тёмному коридору мимо дремлющей в застеклённой кабинке вахтёрши. Из кабинки, мигая, изливался свет от включенного телевизора.
– Коллеги, - вполголоса сказал Голубев.
– Проводите Георгия Николаевича в зал. Я сейчас.
Киреев
– Тут невысоко, Георгий Николаевич. Прелестное местечко. Вам понравится. Склоняет к размышлениям, и вообще.
Вдруг он споткнулся и с грохотом упал на лестницу, разбудив вахтёршу.
– Кто тут? Что?
– закричала та, врубая свет.
Вся троица замерла на лестнице. Голубев выскочил из бокового коридора, замахал руками.
– Свои, Изольда Марковна.
Вахтёрша прищурилась, поджала губы.
– Ведь не мальчик уже, Анатолий Сергеевич. А ведёте себя...
Она покачала головой и вернулась в кабинку, а Киреев с товарищами поднялся в зал с экспонатами, снял пуховик и кинул его на чучело оленя. Вареникин заплясал вокруг Слепцова.
– Позвольте вашу одежду. У нас тут без шика, но очень уютно. Впрочем, сами увидите.
Слепцов великодушно скинул ему в руки крутку с меховым воротником, передал пышную соболью шапку, прошествовал к стулу, который для него поставил Киреев. Вскоре появился Голубев с двумя бутылками водки.
– Анатолий Сергеевич, - сказал он.
– Не в службу, а в дружбу - там у меня консервы в кабинете и колбаса. Будьте добры, принесите.
– Он поставил водку у ног Слепцова и крикнул Кирееву вслед: - Нож и вилки - в нижнем ящике.
Опрокинули первую рюмку - за философию. Потом вторую - за русско-якутскую дружбу. Пышноусый Вареникин вдруг поплыл. Перейдя на "ты", он начал выговаривать Голубеву за какие-то фонды, неправильно, по его мнению, распределённые между кафедрой и музеем.
– Обещали-то поровну, а вышло? Хапнул наши денежки, прохиндей? А ведь мы для тебя сборник делаем, живоглота такого.
Голубев поморщился.
– Распределял по степени участия в деле. Конференцию организовывал музей, помещения выделяли мы. Какие претензии?
– Небось, с Белой снюхался, выжига?
– неистовствовал политолог, демонстрируя хорошее знание малоупотребительных слов.
Кирееву пришлось вмешаться.
– Александр Михайлович, будете буянить - позвоню вашей жене.
Вареникин с горечью уставился на него, обвиснув усами.
– И ты - такой же. Сталина на тебя нет.
Он тяжело поднялся и, шатаясь, отошёл к экспозиции с мамонтовыми бивнями. Шмякнулся там на пол и стал что-то угрожающе бурчать, нюхая выставленные реликвии.
После третьей рюмки размяк уже Слепцов.
– Творчества не хватает. Полёта нет!
– разглагольствовал он.
– Всё одно и то же, по кругу. Среда одолевает! И хотелось бы вынырнуть, да не могу - поздно!
– Какую дадите, на ту и буду, - пожал плечами Киреев.
– Ну вот вы защититесь, будет ещё один безликий кандидат. А зачем? К чему всё?
Киреев молчал, краем глаза следя за Вареникиным, который от занюхивания перешёл к закуске и сосредоточенно грыз бивень мамонта.
– Никаких философских проблем нет!
– рявкнул вдруг Голубев, вскакивая и сжимая виски в трагическом жесте.
– Есть только анфилада лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка отразить истину.
– Да, это - цитата из Пелевина, насквозь пропахшая Витгенштейном, - бесстрастно констатировал Киреев, которому почему-то ужасно захотелось курить.
– Ну вот же, - просиял Слепцов.
– Ведь знаете! Не лезьте вы в эту трясину. Назад выхода уже не будет.
– А куда же мне лезть?
– Беритесь за то, что вам интересно.
Интересно Кирееву было играть в стратегии и смотреть Формулу-1. Впрочем, философия тоже была интересна. В разумных пределах.
В желтоватом свете лицо Слепцова приобрело восковой оттенок. Он смотрел на Киреева, как Прометей на только что созданных им людишек - умилённо и с родительской теплотой.
– Истина...
– пробормотал Киреев, сосредоточенно глядя на дно пустой рюмки.
– Я бы занялся проблемой истины.
– Вот и пишите о ней.
– А как же...
– Да плюньте вы на всё!
– сказал разошедшийся гость.
– Нам дана величайшая драгоценность - жизнь! А мы тратим её на всякую дре-бе-день. На мусор! Плодим заманчивые миражи. Занимаемся душевным онанизмом. А когда приходит старость, оглядываешься назад - и вспомнить нечего.
– Мне есть что вспомнить, - промычал Вареникин, копошась возле бивней.
– Я медучилище возглавлял. Та ещё работёнка.
– А, медучилище ваше, - пренебрежительно отмахнулся Слепцов. Потом задумался и вдруг произнёс, глядя в одну точку: - Пифагор был гей, и Платон тоже... все они были эгоисты. Это ещё Диоген заприметил, когда платонову рвоту рассматривал. Гордыни в ней не было...
Стало ясно, что профессора пора транспортировать в гостиницу. Голубев вызвал по мобильнику такси, затем вместе с Киреевым помог Слепцову одеться. Тот всё никак не мог попасть в левый рукав, затем вдруг заинтересовался имитацией охотничьей стоянки и подбежал к ней, волоча за собой половину куртки. Обнял кинувшегося за ним Голубева и, пустив слезу, принялся уговаривать его завязать с диссертацией.
– Погубите себя! Погубите.
Киреев и Голубев снесли философа вниз (Вареникин мирно спал в обнимку с бивнем), потом возле крыльца минут пять держали его под руки, пока не подкатила машина. Слепцов хохотал, запрокидывая голову, приплясывал и напевал какую-то якутскую песню. Когда его усадили в такси, Голубев дал водителю сотку и пошёл будить Вареникина.